Ленин. Человек, который изменил всё

[ZHAN]

Тем не менее, получив 7 января 1922 года от правительства Италии текст каннской резолюции (в которой Ленин усмотрел признание равноправия всех сторон, а значит, возможность вести переговоры на равных) и приглашение в Геную, российское руководство моментально ответило согласием. Не исключалось даже участие Ленина. Однако Красин и Берзин в этой связи телеграфировали Чичерину:

«Приезд Ленина в Италию считаю недопустимым ввиду савинковцев, врангелевцев и фашистов. Более приемлемым был бы Лондон. Тут можно обставить надежно как приезд, например, в сопровождении Красина, так и проживание. Если не поедет Ленин, предлагать ли приезд Троцкого? Италия, конечно, тоже исключается».

12 января Ленин диктует телефонограмму Молотову для Политбюро:

«Думаю, что указанная Красиным причина в числе других причин исключает возможность поездки в какую-либо страну как для меня, так и для Троцкого и Зиновьева».

При этом Ленин плотно держал руку на пульте подготовки Генуи.


Чичерин писал:

«Хотя зимой 1921/22 года Владимир Ильич долгое время жил за городом, но вопросами, связанными с созывом Генуэзской конференции, он близко и горячо интересовался».

Первые же директивы Ленина содержали предложения прибегнуть к конфиденциальным двусторонним переговорам и сыграть на противоречиях между ведущими державами. В письме для Политбюро 16 января он задается риторическими вопросами:

«Не открыть ли тотчас только личные (без всякой бумажки) переговоры в Берлине и Москве с немцами о контакте нашем и ихнем в Генуе?… Не предложить ли тотчас секретно всем полпредам прозондировать почву у соответствующих правительств, не согласны ли они начать с нами неофициальные секретные переговоры о предварительном намечании линии в Генуе?

Видимо, каких-то решительных указаний от Политбюро не последовало, поскольку через неделю Ленин опять отправляет секретное и без права снятия копии послание, в котором вновь предлагает зондировать почву у отдельных держав отдельно

(я это раз предлагал: почему мое письменное предложение затерялось, не понимаю. Оно было послано Молотову).

В этом же письме давались и инструкции по организации переговоров:

(а) мы ни в коем случае не признаем никаких долгов, кроме обещанных Чичериным;
(б) а эти долги признаем лишь при условии, что наши контрпретензии покрывают их;
(в) гарантии даем (если нам дают заем) только леса на севере и т. под.;
(г) защищаем Германию и Турцию и т. д.;
(д) стараемся выделить Америку и вообще разделить державы…»

На специально созванной Чрезвычайной сессии ВЦИК 27 января была избрана делегация на Генуэзскую конференцию. Ее официально возглавил Ленин, но с пониманием, что главой делегации будет Чичерин.

Организационно Ленин предлагал построить работу следующим образом.

«Каждый член делегации к совещанию 22.II (с Политбюро ЦК) должен подготовить самый краткий (2–3 страницы maximum; в телеграфном стиле) конспект своей программы взглядов и политики по всем важнейшим вопросам, как дипломатическим, так и финансовым».

Очень строго предлагал подойти к отбору экспертов:

«Ввиду многократно доказанного стремления наших спецов вообще и меньшевиствующих особенно надувать нас (и надувать очень часто успешно), превращая заграничные поездки в отдых и в орудие укрепления белогвардейских связей, ЦК предлагает ограничиться абсолютнейшим минимумом из наиболее надежных экспертов, с тем, чтобы каждый имел письменное ручательство от соответствующего наркома и от нескольких коммунистов».

Когда Троцкий дал распоряжение специалистам военного ведомства начать обсуждение в открытой печати размера ущерба России от иностранной интервенции и соответствующей суммы контрпретензий, Ленин направил проект постановления Политбюро, где первым пунктом значилось:

«О размерах и категориях контрпретензий ни слова.

Ленин хотел, чтобы российская делегация уже в самой Генуе поразила своих собеседников документом, подготовленным финансовыми экспертами, где сумма советских контрпретензий примерно вдвое превышала размер довоенных и военных долгов России.

Чичерин был уверен, что подобная позиция приведет к срыву переговоров. Ленин возражал:

«Ни капли нам не страшен срыв: завтра мы получим еще лучшую конференцию. Изоляцией и блокадой нас теперь не запугаешь, интервенцией тоже… Ультиматумам не подчинимся. Если желаете только “торговать”, давайте, но кота в мешке мы не купим и, не подсчитав “претензий” до последней копейки, на сделку не пойдем. Вот и все. Надо приготовить и расставить все наши пушки, а решить, какие для демонстрации, из каких стрелять и когда стрелять, всегда успеем».

Еще одной неожиданностью, которую Ленин готовил организаторам конференции, стало выдвижение пацифистской программы – до тех пор всем было известно крайне негативное отношение к пацифизму большевиков, полагавших возможным надежное обеспечение мира только через революционную борьбу с империалистическими поджигателями войны. Более того, Ленин предложил выступить в Генуе с еще одной идеей, которую большевики до этого отвергали как опасную буржуазно-пацифистскую иллюзию – всеобщего сокращения вооружений. Чичерин пришел в оторопь:

«Всю жизнь я ругал мелкобуржуазные иллюзии, и теперь на старости лет Политбюро заставляет меня сочинять мелкобуржуазные иллюзии. Никто из нас не умеет сочинять таких вещей, не знаем даже, на какие источники опираться. Не дадите ли более подробные указания?»

Ленин успокаивал Чичерина:

«Вы чрезмерно нервничаете… С пацифизмом и Вы и я боролись как с программой революционной пролетарской партии. Это ясно. Но где, кто, когда отрицал использование пацифистов этой партией для разложения врага, буржуазии?»

Ленин счел подготовительную работу законченной. И тут из Рима пришла телеграмма от министра иностранных дел Торретта, извещавшая о том, что вследствие министерского кризиса в Италии открытие конференции будет отсрочено. Ленина переполняли возмущение и язвительность. Он тут же надиктовал письмо Чичерину:

«Ноту по поводу отсрочки Генуэзской конференции без указания срока следует составить в самом наглом и издевательском тоне, так, чтобы в Генуе почувствовали пощечину. Очевидно, что действительное впечатление можно произвести только сверхнаглостью. В частности, можно сказать, что в число наших контрпретензией мы включаем расходы, вызванные тем, что эти державы не исполнили своего первоначального обязательства – собрать конференцию в назначенный срок».

Если учесть, что конференция в Генуе была посвящена восстановлению экономики и российская делегация ехала туда в надежде привлечь иностранные инвестиции, на серьезный успех при подобной жесткости рассчитывать не приходилось. Чичерин и его команда из 60 дипломатов и экспертов отправлялись в дорогу без особой надежды на успех.

[ZHAN]

После заседания Политбюро 20 февраля собралась его де-факто руководящая тройка – Сталин, Каменев и Зиновьев. На следующее утро Ленин получил записку от Сталина:

«Сегодня ночью беседовали (я, Каменев, Зиновьев) о делах в связи с подготовкой к съезду».

Далее шел перечень возможных кадровых перестановок. Основное было в пункте 7:

«Секретариат ЦК. Сталин, Молотов, Куйбышев. Заявить об этом на съезде и в отчете ЦК, чтобы авансом покрыть атаки против Секретариата (нынешнего)».

Сталин также предлагал:

«Меня освободить от Инспекции и иметь в виду, может быть, Владимирова (Украина) в качестве наркома РКИ».

Так впервые была высказана идея о продвижении Сталина к посту Генерального секретаря. Судя по последующим событиям, Ленин не только согласился с такой схемой, но и сам провел ее на XI съезде.

Видимо, после получения письма состоялся телефонный разговор, а еще вероятнее – Сталин и Каменев сразу же приехали в Костино, беседа была долгой, и во время этого разговора Ленин почувствовал себя плохо. Он пишет Каменеву и Сталину, которые извинялись, что утомили его:

«О вашей вине или чем бы то ни было подобном, в связи с длинным разговором, смешно и говорить. В моей болезни никаких объективных признаков нет (сегодня после прекрасной ночи совсем болен), и мои силы мог предположительно оценивать только я. Причиной был я же, ибо вы меня неоднократно спрашивали, не утомился ли я».

О чем говорили – неизвестно, но, судя по всему, разговор был серьезным, и Ленину уже не терпелось вернуться в Кремль. 27 февраля он извещает Цюрупу:

«В среду буду в Москве. Нам нужно будет увидеться и утром и вечером, чтобы мы могли побеседовать с полчаса».

Среда – 1 марта.

Но полного выздоровления нет, по-прежнему случаются «головокружения». ПБ 2 марта по предложению Молотова постановило:

«Продлить отпуск тов. Ленину до съезда партии».

3 марта Ленин писал Каменеву:

«Вижу, что на съезде, вероятно, не смогу читать доклада. Ухудшение в болезни после трех месяцев лечения явное: меня “утешали” тем, что я преувеличиваю насчет аксельродовского состояния, и за умным занятием утешения и восклицания “преувеличиваете! мнительность!” – прозевали три месяца. По-российски, по-советски… Я попробую готовиться. Но готовьтесь и Вы. На съезде и пленуме ЦеКа важен и мой доклад. Очень боюсь, что ни там, ни здесь не смогу. Пожалуй, доклад скорее, ибо оказалось, что разговоров и заседаний хуже не выношу, чем «сказать раз в полгода». Надо обдумать, как себя гарантировать от сюрпризов, как быть. Может быть, так: Вы приготовьте доклад, а я на случай вступление? Или предпочесть участие на пленуме и только это, а доклад мой вовсе выкинуть?… P. S. Имейте в виду, что обмен коротенькими записками (я извиняюсь очень, что сам пишу сегодня длинно) нервы выносят лучше разговоров (ибо я могу обдумать, отложить на час и т. д.). Оч[ень] прошу поэтому завести стенографистку и чаще посылать мне (перед Политбюро) записки в 5–10 строк. Я думаю час-два и отвечу».

Теперь Ленин был склонен, даже находясь в Кремле, подлечиться. 4 марта Гетье и Семашко организовали визит к нему крупнейшего невропатолога Ливерия Осиповича Даркшевича. Его первое впечатление – пациент в порядке. На вопрос, что его беспокоит, ответ:

– Я совсем стал не работник.

«Главное, что тяготит его, это невозможность для него за последнее время читать так, как он читал раньше, – записал Даркшевич. – Он прямо проглатывал книги… Невозможно для него и другое дело – принимать участие в бесчисленных заседаниях различных съездов… Не мало мешают ему еще сильные головные боли, которые возникают у него тотчас же, как только он проработает сколько-нибудь лишнее время. Тяготят также и бессонницы. Сон у него вообще плох, но за последнее время, когда ему приходится много работать, он совершенно иногда лишается сна».

Даркшевич приходил к выводу:

«Среди его жалоб нет ни одной, которая служила бы выражением органического заболевания головного мозга; наоборот, все то, что наблюдается у него, является следствием простого переутомления мозга».

Ленин сильно забеспокоился, когда Даркшевич заговорил о его навязчивостях, но тот уверил, что они не приведут к сумасшествию. Пациент поинтересовался, не противопоказаны ли ему физические нагрузки? Даркшевич на миг задумался и спокойно произнес:

– Легкие домашние работы возможны. Конечно, нельзя колоть дрова и носить их на третий этаж, как заставили меня делать большевики. Ведь это абсурд – заставлять профессора таскать дрова.

Со смехом пришлось согласиться с Даркшевичем, который был старше Ленина более чем на 10 лет, что его идея загрузить всех представителей эксплуататорских классов общественно полезным физическим делом была полнейшим абсурдом (если бы единственным!).

Доктора рекомендовали, во‑первых, переложить работу на замов, которые «пусть держат в курсе общегосударственных дел, но без бумаг, которые проходят через канцелярию». Во-вторых, отказаться от участия в съездах и собраниях. В-третьих, жить вне Москвы. Ленин заговорил о предстоявших важных выступлениях. Даркшевич их допустил в порядке исключения, чтобы не подрывать уверенности в работоспособности. Похоже, Ленин опасался худшего диагноза, а потому после ухода докторов заметно повеселел.

Коллеги Ленину в этот приезд не понравились. 6 марта он писал:

«1) Обязать т. Каменева и Сталина исполнять работу Политбюро в течение четырех заседаний в неделю, начиная с понедельника и кончая четвергом, а в четверг вечером уезжать до понедельника утра… Ибо я совершенно уверен, что если не принять таких мер и притом немедленно, то мы работоспособности т. Сталина и Каменева к съезду партии не сохраним».

Решение Политбюро на сей счет было принято голосами Ленина и Молотова, Троцкий и Каменев воздержались, а Сталин был против.

Шестого марта Ленин появился на публике после долгого перерыва – на заседании коммунистический фракции всероссийского съезда металлистов. Дурмашкин наблюдал в Октябрьском зале Дома союзов:

«Горячо встреченный коммунистической фракцией, Ленин выступил с большой речью о международном и внутреннем положении Советской республики. Говорил он с маленькой сцены – помоста, к которому вплотную почти подходили ряды сидящих, и это, видимо, было ему по душе. У ВИ не было ни конспекта, ни какой-либо записки в руке. Он весь был в движении: то делал несколько шагов в сторону, то останавливался, то откидывался назад, держась пальцами за верхние карманы жилета, то подавался всем корпусом вперед, почти повисая над самым краем сцены, как бы стремясь еще больше приблизиться к аудитории. Главным содержанием доклада Ленина было: наше отношение к Генуэзской конференции».

– Мы прекрасно понимали и нисколько не скрывали, – объяснял он, – что идем на нее как купцы, потому что нам торговля с капиталистическими странами (пока они еще не совсем развалились) безусловно необходима, и что мы идем туда для того, чтобы наиболее правильно и наиболее выгодно обсудить политически подходящие условия этой торговли, и только. Рассчитываю лично поговорить с Ллойд Джорджем в Генуе на эти темы и сказать ему, что пугать нас пустячками не следует, ибо от этого только потеряют престиж те, кто пугает. Я надеюсь, что этому не помешает моя болезнь, которая несколько месяцев не дает мне возможности непосредственно участвовать в политических делах и вовсе не позволяет мне исполнять советскую должность, на которую я поставлен. Я имею основание рассчитывать, что через несколько недель я смогу вернуться к своей непосредственной работе.

Призвал крепить обороноспособность. И провозгласил бурно поддержанную собравшимися остановку отступления в нэпе:

– Я надеюсь и уверен, что и съезд партии скажет это официально от имени руководящей партии России: наше экономическое отступление мы теперь можем остановить. Достаточно. Дальше назад мы не пойдем, а займемся тем, чтобы правильно развернуть и группировать силы.

Пообещал усиление террора в отношении противников режима:

– Вы вызвали нас на борьбу в самой отчаянной форме в октябре, в ответ на это мы выдвинули террор и тройной террор, а если потребуется, выдвинем и еще, если вы попробуете еще раз.

Обрушился на партийный аппарат, заявив, что

«старый Обломов остался и надо его долго мыть, чистить, трепать и драть, чтобы какой-нибудь толк вышел…».

[ZHAN]

В тот же день Ленин исчез из Москвы, причем еще более засекретив свое место пребывания. Письмо Молотову:

«Если я буду Вам нужен, очень прошу, не стесняясь, вызвать. Есть телефон (знают и телефонистки коммутатора III этажа и Фотиева); можно послать бумаги через Фотиеву. Могу вполне и приехать: я езжу охотно, это менее часа».

И сообщал Троцкому:

«Мы конспирируем от всех (даже от Гетье) мое местопребывание. Я-де в Горках».

На самом деле Ленин уединился в усадьбе Корзинкино, недалеко от села Троицкое-Лыково Московского уезда. Сейчас это Строгино, рядом с Серебряным Бором.

Почему такая секретность? Крупская объясняла:

«ГПУ считало, что жить в Горках в то время было опасно, они напали на белогвардейские следы, и потому его устроили в Корзинкине – старом помещичьем доме. Дом был нелепый. Внутри большой темный зал, вышиной в два этажа. Во втором этаже в этот зал выходила открытая галерея, из которой шли двери в комнаты. В комнатах на стенах висели портреты Л. Толстого и была уймища каких-то сонных мух, которых надо было вытравлять. Я тоже на недельку приехала к Ильичу».

Теперь Ленин не скрывал болезнь даже от людей, весьма далеких от высшего руководства.

«Я болен, – писал он Варге 8 марта. – Совершенно не в состоянии взять на себя какую-либо работу».

«Я по болезни не работаю и еще довольно долго работать не буду», – Адоратскому 6 апреля.

Варге 10 апреля: «К сожалению, я все еще болен и неработоспособен».

Ленин обещал в первый номер журнала «Под знаменем марксизма» статью на воспитательную тему и решил посвятить ее антирелигиозной пропаганде, а потому, как рассказывала супруга,

«мы много разговаривали с Ильичем на антирелигиозные темы. Приближалась весна, набухали почки, мы с Ильичем ходили далеко в лес по насту. Снег размяк, но сверху покрылся ледяной коркой, можно было идти, не проваливаясь. Ильич говорил тогда о Древсе, о Синклере, о том, как вредна поверхностная, наскокистая антирелигиозная пропаганда, всякая вульгаризация».

Лениным овладели давно его не посещавшие мысли о воинствующем материализме (со времен «Материализма и эмпириокритицизма»), и он сел писать статью, направленную против всей непролетарской философии. Оттолкнулся от мысли соратника Маркса Иосифа Дицгена о том, что

«профессора философии в современном обществе представляют из себя в большинстве случаев на деле не что иное, как “дипломированных лакеев поповщины”».

А так называемая «современная демократия»

«представляет из себя не что иное, как свободу проповедовать то, что буржуазии выгодно проповедовать, а выгодно ей проповедовать самые реакционные идеи, религию, мракобесие, защиту эксплуататоров».

Если на Пасху 1921 года Ленин призывал «избегать, безусловно, всякого оскорбления религии», то на Пасху 1922 года он добивался изъятия церковных ценностей: в родившейся в Корзинкине статье «О значении воинствующего материализма» объявил борьбу с религией работой всех государственных учреждений. Голод дал Ленину предлог открыть новую страницу во взаимоотношениях церкви и государства: провести конфискацию ценностей во всех церквах, монастырях, архиерейских домах, параллельно используя неизбежный протест верующих для разгрома РПЦ.

Идея, судя по всему, родилась в голове Троцкого, который затем и возглавил антицерковный поход, действуя по указанию Ленина исключительно из-за кулис, дабы не давать своей национальной принадлежностью дополнительные основания для ярости православных.

«В числе десятка других работ, которыми я руководил в партийном порядке, т. е. негласно и неофициально, была антирелигиозная пропаганда, которою Ленин интересовался чрезвычайно, – рассказывал Троцкий. – Он настойчиво и не раз просил меня не спускать с этой области глаз».

Политбюро приняло соответствующее решение, которое 23 февраля было оформлено декретом ВЦИК об изъятии церковных ценностей. Патриарх 28 февраля отреагировал посланием к пастве, в котором, напомнив об уже собранных Церковью и переданных в помощь голодающим средствах, заявил о недопустимости изъятия священных предметов,

«употребление коих не для богослужебных целей воспрещается канонами Вселенской Церкви и карается ею как святотатство – миряне отлучением от нее, священнослужители – извержением из сана».

Сопротивление церкви только раззадорило наступавшую сторону.

Троцкий переживал.

«В.И., из церквей изъято фактически ничего… Воспользовавшись растяпанностью наших действий, патриарх выпустил контрреволюционное воззвание, с ссылками на постановления соборов и пр. Изъятие ценностей будет произведено, примерно, к моменту партийного съезда (XI-го). Если в Москве пройдет хорошо, то в провинции вопрос решится сам собой».

Ленин отреагировал телефонограммой Молотову:

«Немедленно пошлите от имени Цека шифрованную телеграмму всем губкомам о том, чтобы делегаты на партийный съезд привезли с собой возможно более подробные данные и материалы об имеющихся в церквах и монастырях ценностях и о ходе работ по изъятию их».

Необходимость «отчитаться» о предсъездовской антицерковной вахте активизировала региональные парторганизации, что, в свою очередь, сильно обеспокоило верующих. Далеко идущие последствия имели события в уездной Шуе. Возбужденная толпа ее обитателей 15 марта оказала сопротивление изъятию церковных ценностей. Были вызваны войска, четверо человек было убито, 10 – ранено. События в Шуе вряд ли заслужили бы особого упоминания – столкновения и жертвы были и в других местах, – если бы по их следам Ленин не направил Молотову «строго секретное» письмо:

«Именно теперь и только теперь, когда в голодных местностях едят людей и на дорогах валяются сотни, если не тысячи трупов, мы можем (и поэтому должны) провести изъятие церковных ценностей с самой бешеной и беспощадной энергией и не останавливаясь перед подавлением какого угодно сопротивления… Поэтому я прихожу в безусловному выводу, что мы должны именно теперь дать самое решительное и беспощадное сражение черносотенному духовенству и подавить его сопротивление с такой жестокостью, чтобы они не забыли этого в течение нескольких десятилетий… Официально выступить с какими-то ни было мероприятиями должен только тов. Калинин, – никогда и ни в коем случае не должен выступать ни в печати, ни иным образом перед публикой тов. Троцкий… Изъятие ценностей, в особенности, самых богатых лавр, монастырей и церквей, должно быть проведено с беспощадной решительностью, безусловно ни перед чем не останавливаясь и в самый кратчайший срок. Чем больше число представителей реакционного духовенства и реакционной буржуазии удастся нам по этому поводу расстрелять, тем лучше».

И чтобы у соратников не оставалось сомнений (за два дня до этого Политбюро сочло необходимым отложить реквизиции из-за их неподготовленности), Ленин преподал урок политической философии от Макиавелли:

«Один умный писатель по государственным вопросам справедливо сказал, что если необходимо для осуществления известной политической цели пойти на ряд жестокостей, то надо осуществлять их самым энергичным образом и в самый кратчайший срок, ибо длительного применения жестокостей народные массы не вынесут».

Письмо Ленина рассматривалось в Политбюро в его отсутствие. Молотов стоял за ограниченный масштаб реквизиций, за что ПБ специальным постановлением осудило его мягкость и гнилой либерализм. Было принято подготовленное Лениным и Троцким жесткое решение, где поручалось развернуть широчайшую агитацию, внести раскол в церковь и провести кампанию в кратчайшие сроки.

Ленин задумал после массового разорения церквей поставить на поток продажу культурных ценностей за рубеж. Красин получил соответствующее указание, но 10 марта сообщал, что «всюду кризис, буржуазия в угнетенном состоянии», продать за нормальную цену невозможно. Советовал создать совместный синдикат с какой-нибудь крупной западной фирмой. Ленин прочел ответ и написал Троцкому:

«Не провести ли директивы в Политбюро? (Сведения насчет числа «очищенных» церквей, надеюсь, заказали?)».

Тот 12 марта доложил свои соображения:

«Совершенно ясно, что “мимоходом” нельзя вести торговлю на сотни миллионов. Предлагаю, что придется послать за границу спецов Фаберже и Моисеева для выяснения условий рынка, заинтересовав их в прибыли».

Комиссия по реализации ценностей, заседавшая под председательством Троцкого, 22 марта проголосовала за выход с изъятыми ценностями на мировой рынок. Продажу должна была наладить советская делегация на Генуэзской конференции.

Несмотря на поток обращений прихожан в Кремль с просьбой выкупить ценности продуктами или деньгами, на призывы Главмузея не трогать хотя бы наиболее значимые памятники культуры, на предложения Римского Папы оптом выкупить все ценности сразу и тем самым остановить конфискации, Кремль ввел в действие армию, спецвойска ГПУ, курсантов. Кровь полилась повсеместно. Только за первые три месяца реквизиций было зарегистрировано 1441 столкновение с войсками. Одновременно начались аресты сторонников Тихона среди духовенства и активная поддержка его противников из рядов «обновленцев».

Духовным, а затем и официальным лидером обновленческого движения оказался петроградский священник Александр Введенский, удивительно сочетавший в себе глубокую и романтическую веру с цинизмом и жизнелюбием. Когда в начале мая в московском Политехническом музее шел процесс над большой группой священников близких к Патриарху, а сам Тихон был взят под домашний арест на Троицком подворье, Введенский (по согласованию с Зиновьевым и отделом ГПУ по церковным делам) с группой коллег выехал в столицу. Патриарха выселили в Донской монастырь, восемьдесят архиереев, известных лояльностью Тихону, были «извергнуты» из сана. «Обновленческой и живой церкви» было предано большинство действующих церквей.

Обновленцы выступили и главными свидетелями на первом судебном процессе над священнослужителями, который стартовал в Москве 26 апреля, где 54 человека обвинялись в контрреволюционном заговоре, организованном совместно с эмигрантскими монархическими кругами. Приговор утверждался в Политбюро. Суды над священниками прошли также и в других городах, было рассмотрено 250 уголовных дел о сопротивлении властям. А что касается помощи голодающим, то гора родила мышь. Стоимость всех собранных и учтенных ценностей составила лишь 4,6 млн золотых рублей. (Сопоставимо с суммами, которые ежегодно выделялись на помощь мировому комдвижению). Но продать их не смогли. Полагаю, стоимость ценностей неучтенных и сворованных была на порядки больше.

Взялся Ленин и за интеллигенцию, которая с начала нэпа почему-то ожидала интеллектуальной свободы. В стране продолжалась «издательская горячка». До августа 1922 года, когда отыграли назад, только в Москве было выдано разрешение на создание 337 издательств. Появились новые журналы – «Голос минувшего», «Летопись дома литераторов», «Мысль», «Россия», «Новая Россия», «Утренники», «Экономист», «Экономическое возрождение», – вокруг которых закружилась сохранившаяся интеллигенция. Причем, ГПУ уже отмечала, что народные социалисты кучковались вокруг издательства «Задруга», кадеты и правые эсеры – вокруг «Берега», меньшевики – вокруг издательства «Книга». На съездах агрономов или врачей активно стали подниматься вопросы общественной жизни, причем далеко не большевиками, которых среди видных агрономов или врачей было совсем немного.

Появления в прессе антибольшевистских материалов подвигло власти к цензуре. Следует заметить, что цензурная политика первых лет нэпа была относительно мягкой. Еще в феврале 1922 года Политбюро указывало политотделу Госиздата «на необходимость воздерживаться от вмешательства цензуры в вопросы, непосредственно не направленные против основ политики Советской власти (вопросы культуры, театра, поэзии и проч.)». Однако уже к лету по настоянию Ленина политика начинает кардинально меняться. 19 мая он пишет Дзержинскому:

«обязать членов Политбюро уделять 2–3 часа в неделю на просмотр ряда изданий и книг, проверяя исполнение, требуя письменных отзывов…»

Очевидно, усердие коллег по ПБ на этом направлении Ильича не удовлетворило, поэтому последовали шаги куда более решительные. 6 июня при наркомпросе было создано Главное управление по делам литературы и издательства, или, в обиходе, Главлит. Он осуществлял предварительную цензуру всех публикаций (кроме партийных, коминтерновских и Академии наук), живописного материала, составлял списки запрещенной литературы. Секретным циркуляром Политбюро и Оргбюро запрещалось ввозить в страну книги «идеалистического, религиозного и антинаучного содержания», а также иностранные газеты и «русскую белогвардейскую литературу».

На членов руководства это ограничение не распространялось. Запрещенную литературу они не только получали, многие значимые вещи для них специально переводили.

Число книг, запрещенных Главлитом в 1922 году, было относительно небольшим – 3,8 %. Но это мало о чем говорит, поскольку авторы не представляли на цензуру произведения заведомо не проходные. Вскоре при Главлите появится Главрепертком, который должен был следить, чтобы антисоветская пропаганда не нашла себе дорогу на сцену театров, киноэкраны, концертные подмостки или в граммофонные пластинки.

При этом создавалась собственная газетная империя партии, которая к XII съезду насчитывала 528 наименований с тиражом до 2 млн экземпляров.

Ленин и сам был строгим цензором. Его бурную ярость вызвало появление достаточно безобидного сборника статей ведущих русских философов – Бердяева, Степуна, Франка – «Освальд Шпенглер и закат Европы». Книгу Ильич назвал «литературным прикрытием белогвардейской организации». В начале мая он сделал свои претензии к ведущим российским мыслителям, ранее высказывавшиеся в узком партийном кругу, достоянием общественности. В статье, приуроченной к 10-летию «Правды», разгромной критике были подвергнуты

«Шпенглеры и все способные восторгаться (или хотя бы заниматься) им образованные мещане», «извините за выражение, “шпенглерята”».

Столь же убийственной оценки – «орган современных крепостников», «явный центр белогвардейцев» – был удостоен журнал «Экономист», издававшийся в Питере Русским техническим обществом.

Особого внимания Ленина удостоились «социологические изыскания некоего Питирима Сорокина, которого возмущает половая распущенность и скачкообразный рост числа разводов. Подобные господа являются на самом деле

«крепостниками, реакционерами, “дипломированными лакеями поповщины”… На самом деле, именно большевистская революция является единственной последовательно демократической революцией в отношении к таким вопросам, как брак, развод и положение внебрачных детей».

Статью про воинствующий материализм Ленин писал ради вывода о том, что рабочий класс еще не научился пользоваться своей властью, иначе бы он

«подобных преподавателей и членов научных обществ давно бы вежливенько препроводил в страны буржуазной “демократии”. Там подобным крепостникам самое настоящее место».

[ZHAN]

А конфиденциально Ленин 19 мая попросил Дзержинского:

«К вопросу о высылке за границу писателей и профессоров, помогающих контрреволюции. Надо это подготовить тщательнее. Без подготовки мы наглупим…»

И возвращался к авторам «Экономиста»:

«Это, я думаю, почти все – законнейшие кандидаты на высылку за границу. Все это явные контрреволюционеры, пособники Антанты, организация ее слуг и шпионов и растлителей учащейся молодежи. Надо поставить дело так, чтобы этих “военных шпионов” изловить и излавливать постоянно и систематически и высылать за границу».

«Философские пароходы» встали на разогрев.

Затем ленинский гнев обрушился на руководство московской парторганизации, которая мешала работе комиссии СНК, вскрывшей злоупотребления в выделении жилплощади в столице. Записка Молотову для членов ПБ 18 марта:

«Московский комитет (и т. Зеленский в том числе) уже не впервый раз послабляет преступникам-коммунистам, коих надо вешать».

Предлагал публично объявить выговор членам МК и оповестить наркомюст, что

«коммунистов суды обязаны карать строже, чем некоммунистов».

В середине марта пришло сообщение от Крестинского, что он выезжает из Берлина вместе с лучшими профессорами-неврологами – Георгом Клемперером и Отфридом Ферстером, привлеченными щедрыми гонорарами. Ленин настаивал на том, что раз уж они приезжают, то пусть проверят не только его, но и других.

«В список этот очевидно должны будут войти товарищи Чичерин, Осинский, Троцкий, Каменев, Сталин, Брюханов и несомненно целый ряд других».

Так и поступили.

25 марта Ленин вернулся из Корзинкино в Кремль, где его и осмотрели немецкие врачи. Мария Ильинична свидетельствовала, что они

«не нашли, как и русские врачи, у ВИ ничего, кроме сильного переутомления. Они констатировали “возбудимость и слабость нервной системы, проявляющуюся в головных болях, бессоннице, легкой физической и умственной утомляемости и склонности к ипохондрическому настроению…” Ферстер и Клемперер предписали ВИ длительный отдых (месяца три) вне Москвы, временное удаление от всяких дел».

Рекомендовали горы, но не выше 700–1000 метров.

Пока же Ленин все-таки нашел в себе силы заняться работами XI съезда партии. В Корзинкине Ленин готовил доклад на съезд. Переделывал и переписывал его 4 раза. Однако не был уверен, что у него хватит сил выступить. Вечером 21 марта он послал телефонограмму Каменеву:

«Я сегодня чувствовал себя значительно лучше обычного и потому мог систематически подобрать и рассмотреть весь материал к моему докладу. Вывод получается тот, что материал этот непомерно скуден. Поэтому прошу Вас освободить для себя вечер завтра полностью, чтобы иметь по крайней мере один свободный час для подготовки Вашего дополнительного доклада на ту тему, о которой мы говорили».

Так он и сделал, направив план доклада для его утверждения на пленуме ЦК:

«Если потребуется моя явка на пленум для объяснений по поводу нижеприведенного плана доклада, я безусловно могу явиться и явлюсь часа через 2–3 после вызова».

Ленин просил

«пленум ЦК назначить дополнительного докладчика от ЦК, ибо мой доклад слишком общ, затем я не абсолютно уверен, что смогу его сделать, а главное – от текущей работы Политбюро уже месяцами отстал».

Пленум ЦК 25 марта одобрил план доклада и утвердил – на всякий случай – дополнительным докладчиком по политическому отчету Каменева. Но запасной докладчик не потребовался.

Появившись в Москве уже на следующий день, Ленин возмущался решением прошедшего накануне пленума, установившего слишком маленький кандидатский стаж при приеме в партию. И делал вывод о необходимости крепить элитное единство:

«Если не закрывать себе глаза на действительность, то надо признать, что в настоящее время пролетарская политика партии определяется не ее составом, а громадным, безраздельным авторитетом того тончайшего слоя, который можно назвать старой партийной гвардией. Достаточно небольшой внутренней борьбы в этом слое, и авторитет его будет если не подорван, то во всяком случае ослаблен настолько, что решение будет уже зависеть не от него».

В Москву съезжались делегаты XI съезда. Рассказывал Митрофанов, в то время работавший секретарем Нижегородского губкома РКСМ. Селили в 3 Дом Советов (сейчас там, на Делегатской, Музей декоративно-прикладного искусства).

«После санобработки (борьба со злейшим врагом революции – сыпным тифом – все еще продолжалась) мы разместились в общежитии. В отведенной нам комнате стояло примерно 50 железных кроватей. Мандатная комиссия съезда работала здесь же, и примерно через час мы получили делегатские билеты, а вместе с ними и карточки на трехразовое питание в столовой, помещавшейся в нижнем этаже общежития… Трамваи в Москве весной 1922 года ходили плохо. Поэтому на заседания съезда в Кремль мы обычно отправлялись пешком, по Петровке. Пройдя в Кремль через Спасские ворота узкой тропкой, протоптанной в снежных сугробах мимо низких келий древнего Чудова монастыря, мы попадали в здание Совнаркома, в Свердловский зал, где проходила работа съезда. Регламент работы съезда был весьма напряженным: заседания начинались в 10 часов утра и продолжались до 10 часов вечера с перерывом с 3 до 6 часов дня».

На XI съезде партии Ленин – 27 марта – последний раз делал политический отчет ЦК.

«ВИ быстро вышел из-за стола президиума, держа в руке несколько исписанных листков – план доклада, утвержденный ЦК. Как только овации стихли, он спокойно начал доклад, продолжавшийся около двух часов. Перед Лениным не было трибуны. Он стоял перед делегатами на сцене и говорил совершенно свободно, лишь изредка заглядывал в конспект».

Готового текста явно не было. Речь крайне путаная, со множеством повторов, нервная. Выловим смыслы. Вновь начал с Генуи:

– Понятно, что в Геную мы идем не как коммунисты, а как купцы.

О достижениях говорил весьма скупо:

– Если какое-нибудь крупное, серьезное и неотъемлемое завоевание мы за этот год сделали (это еще не так для меня несомненно), то только в том, чтобы научиться чему-нибудь из начала этой новой экономической политики.

Объявил, что назовет три важнейших урока и компонента нэпа:

– Во-первых, прежде всего важна нам новая экономическая политика как проверка того, что мы действительно достигаем смычки с крестьянской экономикой… Второй, более частный, урок – это проверка соревнованием государственных и капиталистических предприятий… Вот первый урок, первая главная часть политического доклада ЦК. Мы хозяйничать не умеем. Это за год доказано… К сожалению, по ряду причин, в значительной степени по болезни, этой части доклада я не мог разработать и только должен ограничиться выражением своего убеждения, основанного на наблюдении того, что происходит.

Далее Ленин жестко громил коммунистов за неумение работать:

– Везде в государственных трестах и смешанных обществах ответственные и лучшие коммунисты, – толку от этого нет никакого, потому что они не умеют хозяйничать и в этом смысле они хуже рядового капиталистического приказчика, прошедшего школу крупной фабрики и крупной фирмы.

Затем вспомнил, что не назвал третий урок.

– А третий, дополнительный, это по вопросу о государственном капитализме. Жаль, что на съезде нет тов. Бухарина, хотелось бы мне с ним немного поспорить, но лучше отложу до следующего съезда… Мы впадаем в интеллигентщину, в либерализм, мудрим насчет того, как понимать государственный капитализм и заглядываем в старые книги… Государственный капитализм, это тот капитализм, который мы сумеем ограничить, пределы которого мы сумеем установить, этот государственный капитализм связан с государством, а государство это – рабочие, это – передовая часть рабочих, это – авангард, это – мы.

Бухарин, который в тот момент лечился в Германии, благополучно избежит публичных теоретических споров с главой правительства еще и по этому вопросу. После Ленин перешел к теме остановки отступления и завершения дальнейшей экономической либерализации, озвученной на съезде металлистов.

– Я не встретил с тех пор никаких возражений – ни в партийной прессе, ни в частных письмах товарищей, ни в Центральном Комитете. Центральный Комитет мой план одобрил, а состоял этот план в том, чтобы и в докладе от имени Центрального Комитета на настоящем съезде эту остановку отступления со всей энергией подчеркнуть и просить съезд дать соответствующую директиву уже от имени всей партии, уже как обязательную. Мы год отступали. Мы должны теперь сказать от имени партии: достаточно! Та цель, которая отступлением преследовалась, достигнута. Этот период кончается или кончился.

Критикам политики партии и поборникам идейной либерализации Ленин пообещал усиление репрессий:

– И меньшевики и эсеры, которые такие вещи проповедуют, удивляются, когда мы говорим, что мы за такие вещи будем расстреливать. Они изумляются, а ведь вопрос ясен: когда армия отступает, то тут нужна дисциплина в сто раз большая, чем при наступлении… Когда происходит такое отступление с настоящей армией, ставят пулеметы и тогда, когда правильное отступление переходит в беспорядочное, командуют: «Стреляй». И правильно.

Затем продолжил ругать коммунистов:

– Сплошь и рядом буржуазные деятели знают дело лучше, чем наши лучшие коммунисты, имеющие всю власть, все возможности и ни одного шага не умеющие делать со своими правами и со своей властью… Из сотни комитетов нашей партии и пять комитетов не сумеют показать практически свои результаты.

Пожаловался и на то, как функционировали высшие властные инстанции:

– У нас создалось неправильное отношение между партией и советскими учреждениями… Поэтому из Совнаркома тащат все в Политбюро. Тут была также моя вина, так как многое по связи между Совнаркомом и Политбюро держалось персонально мною. А когда мне пришлось уйти, то оказалось, что два колеса не действуют сразу, пришлось вести тройную работу Каменеву, чтобы поддерживать эти связи. Так как в ближайшее время мне едва ли придется вернуться к работе, то все надежды переносятся на то, что теперь имеются еще два заместителя – т. Цюрупа, который немцами очищен, и т. Рыков, который ими совсем великолепно очищен… У нас 18 наркоматов, из них не менее 15 – никуда не годны, – найти везде хороших наркомов нельзя… На днях была произведена чистка комиссий. Насчитали 120 комиссий. А сколько оказалось необходимыми? 16 комиссий. И это только первая чистка.

Путаные и взвинченные речи Ленина на XI съезде встретили восторженный прием в зале. Впервые Ленина никто на партийном форуме серьезно не критиковал. Левые были обезоружены и дружно – Троцкий, Осинский, Милютин, Шляпников, Ларин, Ломов, Рязанов – пели дифирамбы Ленину. Не было ни одного голоса против «остановки отступления».

Оппозиция атаковала не Ленина, а партию, то есть Оргбюро (Сталина) и Секретариат (Молотова). Троцкий, Преображенский и Осинский, обрушивались на систему управления страной и роль партаппарата.

– Резолюции X съезда ЦК в жизнь не проводились: система управления нашей партией осталась той же приказной и до известной степени военной, какой она была во время периода войны… Партия правящая не значит вовсе партия, непосредственно управляющая всеми деталями дела».

Ленин, не вступая прямо в полемику с Троцким, ограничился замечанием:

– Улучшение системы управления?! Дай бог подойти к тому, чтобы выйти из той сутолоки, которая существует. Мы системы не имеем?! 5 лет лучшие силы уходили на то, чтобы создать эту систему! Эта система есть величайший шаг вперед».

Размежевать партийный и государственный аппараты? Ленин – в заключительном слове по политическому докладу – в принципе не возражал. Но при этом жестко брал под защиту Сталина, которого намеревался предложить на руководство (естественно, под ленинским началом) партией:

– Вот Преображенский здесь легко бросал, что Сталин в двух комиссариатах. А кто не грешен из нас? Кто не брал несколько обязанностей стразу? Да и как можно делать иначе? Что мы можем сейчас сделать, чтобы было обеспечено существующее положение в Наркомнаце, чтобы разбираться со всеми туркестанскими, кавказскими и прочими вопросами? Ведь это все политические вопросы… Я думаю, и Преображенский не мог бы назвать другой кандидатуры, кроме товарища Сталина. То же относительно Рабкрина. Дело гигантское. Но для того, чтобы уметь обращаться с проверкой, нужно, чтобы во главе стоял человек с авторитетом, иначе мы погрязнем, потонем в мелких интригах… Хотя мы и делаем ошибки, перебрасывая тех или иных людей, но все же я позволю себе думать, что Политбюро ЦК за все время его работы сделало минимум ошибок.

Молотов утверждал, что и на XI съезде Ленин, как и на Х, конспиративно готовил выборы ЦК. Результатом был список десяти предполагаемых членов ЦК, а против фамилии Сталина рукой Старика было написано:

«Генеральный секретарь».

Действительно, при выборах нового ЦК большинство голосов получили именно те 27 человек, которых Ленин и предложил. И действительно, в проекте состава Центрального Комитета после фамилий Молотова и Куйбышева в скобках было написано «секретарь». А после фамилии Сталина – «Генеральный секретарь». Причем не во всех бюллетенях. Каменев разъяснил, что указание в некоторых бюллетенях на должности секретарей является лишь пожеланием некоторой части делегатов и не может стеснять пленум при выборе Секретариата.

Кадровые решения съезда были закреплены 3 апреля на пленуме ЦК. В полноправные члены Политбюро добавились Томский и Рыков. На пост Генсека Каменевым была предложена одна кандидатура – Сталина, – не встретившая никаких возражений. Ленин сам написал проект постановления пленума об организации работы секретарей, где настоял:

«Товарищу Сталину поручается немедленно приискать себе заместителей и помощников, избавляющих его от работы (за исключением принципиального руководства) в советских учреждениях».

25 апреля Сталин постановлением СНК перестал быть наркомом Рабкрина.

В версиях того, почему состоялось это историческое назначение Сталина, Троцкий утверждал, что Сталина в Генсеки продвинул Зиновьев вопреки воле Ленина. Старик «не принял боя», «не довел сопротивления кандидатуре Сталина до конца», поскольку пост Генерального секретаря «имел в тех условиях совершенно подчиненное значение», и «пока оставалось у власти старое Политбюро, Генеральный секретарь мог быть только подчиненной фигурой».

Бажанов, хорошо осведомленный во внутрипартийных интригах, частично подтверждая версию Троцкого, рассматривал назначение Сталина в контексте начинавшегося создания антитроцкистской «тройки» – триумвирата Зиновьева, Каменева и Сталина, – которая будет руководить страной при больном Ленине и сразу после его смерти.

«Расчет Зиновьева: нужно сбросить Троцкого, а Сталин – явный и жестокий враг Троцкого. Зиновьев и Каменев предпочитают Сталина…»

[ZHAN]

Такой вариант трудно себе представить, зная склонность Ленина лично решать кадровые вопросы, тем более – ключевые. Молотова даже смешила сама мысль, что кто-нибудь другой при Ленине мог решить столь важный вопрос или навязать ему такое решение. Ленин, вероятно, в глубине души Сталина недолюбливал как аристократ и интеллектуал – не слишком образованного выскочку из плебса, но, тем не менее, действительно считал его крупнейшей фигурой. Этого не отрицал даже Троцкий.

«Я заметил вскоре, что Ленин “выдвигает” Сталина… Ленин, несомненно, высоко ценил в Сталине некоторые черты: твердость, цепкость, настойчивость, упорство, хитрость и даже беспощадность как необходимые качества в борьбе, – подтверждал Троцкий, но тут же оговаривался. – Самостоятельности идей, политической инициативы, творческого воображения он от него не ждал и не требовал. Ценность Сталина в глазах Ленина почти исчерпывалась в области администрирования и аппаратного маневрирования».

Нельзя исключать, что спешить с введением поста Генсека, Ленина – фактического председателя партии – заставляло и состояние его здоровья. Выпав из ежедневной работы, он предпочел назначить себе «заместителя по партии», как он завел замов в Совнаркоме.

«Сталин был самым логичным человеком для этой работы. Он всегда был абсолютно лоялен Ленину, – замечал Адам Улам. – Он безропотно тянул любые повешенные на него административные обязанности. Ни один из членов Политбюро не жаждал должности с прозаическим названием “секретарь” и с массой бумажной работы, постоянными беседами с провинциальными чинами и им подобными».

Кроме того, Сталин (не смейтесь!) пользовался в это время в партийной верхушке репутацией толерантного, спокойного, уравновешенного, скромного человека, равнодушного к власти и ее медным трубам.

XI съезд внес вклад и в мировое комдвижение, приняв предложенную Лениным резолюцию о Коминтерне:

«Цель и смысл тактики единого фронта состоит в том, чтобы втянуть в борьбу против капитала более и более широкую массу рабочих, не останавливаясь перед повторными обращениями с предложением вести совместно такую борьбу даже с вождями II и II½ Интернационалов…»

Конгресс трех Интернационалов прошел в Берлине со 2 по 5 апреля, Коминтерн на ней представляли Бухарин, Радек и Клара Цеткин. Как ни странно, удалось выработать довольно приличную с точки зрения Москвы декларацию, в которой признавались возможными совместные выступления трех Интернационалов по конкретным вопросам, звучал призыв к массовым демонстрациям в дни Генуэзской конференции в защиту социальных прав трудящихся и в поддержку Советской России и ее международного признания, к помощи голодающим Поволжья, создания единого пролетарского фронта в национальном и международном масштабах. Было решено созвать всемирный социалистический конгресс, для чего была создана организационная комиссия девяти – по три представителя от каждого Интернационала.

Вместе с тем, коминтерновцы жестко отбивались от требований своих коллег-противников из двух других Интернационалов предоставить независимость Грузии, отказаться от создания коммунистических ячеек в массовых рабочих организациях, освободить политических заключенных. Но согласились на определенные уступки: обещали не применять смертной казни по результатам эсеровских процессов, разрешить присутствовать на них наблюдателей от двух других Интернационалов.

Ленин был взбешен подобным соглашательством. Он надиктовывал статью под названием «Мы заплатили слишком дорого», где возмущался:

«…Согласится ли английское или другое современное правительство на то, чтобы представители трех Интернационалов присутствовали на процессе по обвинению ирландских рабочих в восстании? или на процессе по обвинению в недавнем восстании рабочих Южной Африки? Согласится ли в этих и подобных случаях английское или другое правительство на то, чтобы им было дано обещание не применять к его политическим противникам смертной казни?… В данном случае Коминтерн, представляющий одну сторону в этой борьбе, делает политическую уступку другой стороне – реакционной буржуазии».

Гарантии сохранения жизни эсерам были дезавуированы, но им было разрешено воспользоваться помощью защитников из-за рубежа.

Единение с другими социалистами оказалось хрупким. 21 мая ряд крупных партий II и II½ Интернационалов выступили с идеей проведения в Гааге всемирного социалистического конгресса – без коммунистов. В этой связи 23 мая делегация Коминтерна заявила о выходе из комиссии девяти. После вынесения в Москве приговора эсерам диалог прекратился окончательно. Идея единого фронта была похоронена до того момента, когда будет уже поздно – до момента прихода к власти нацистов в Германии.

Закончился XI съезд, начиналась Генуэзская конференция. Чичерин вспоминал:

«Когда перед нашим отъездом в Геную мы обсуждали текст нашего выступления при открытии конференции и когда при этом предлагались обличительные фразы в духе наших прежних выступлений, ВИ написал приблизительно так: “Не надо страшных слов”».

Сначала путь делегации лежал в Ригу, где были достигнуты договоренности о согласовании действий в Генуе с Польшей, Эстонией и Латвией. Затем в Берлин, где Чичерин намеревался перед общеевропейским форумом создать прецедент заключения договора хотя бы с одной из европейских стран на основе отказа от всяких взаимных претензий. Переговоры с рейхсканцлером Карлом Йозефом Виртом и министром иностранных дел Вальтером Ратенау привели к подготовке текста договора, но он так и не был подписан. Ратенау – западник, философ и бизнесмен – надеялся на то, что в Генуе будет урегулирован самый болезненный для Берлина вопрос – о репарациях – и страна вернется на международную арену, а потому сильно опасался, как бы подписание договора с Советами накануне конференции не привело к исключению Германии из числа ее участников. Но неподписанный договор остался у Чичерина в портфеле, с которым он приехал в Геную шестого апреля.

«Большевики были, что называется, talk of the town; но странным образом особый ажиотаж вызывали не сами члены делегации, а три пломбированных контейнера. Полицейские прямо и косвенно осведомлялись о их содержимом, репортеры фотографировали ящики с таким энтузиазмом, будто им показали саркофаг Тутанхамона или Ковчег завета… Чичерин распорядился раскупорить самый большой контейнер на глазах у зевак… Когда лязгнула, наконец, поддетая монтировкой крышка и луч апрельского солнца ударил в передвижную библиотеку Наркоминдела… – толпа разочарованно ахнула: «А… Ленин?»

«Город, посвятивший себя миру, был, казалось, на осадном положении, – вспоминал Эдуард Эррио, будущий премьер-министр и министр многих французских кабинетов. – Карабинеры охраняли двери отелей и выходы из тупиков, из глубины которых кротко смотрели мадонны с руками, полными свежих цветов. Крохотные садики, поднятые итальянской изобретательностью почти на все этажи, сникли; неумолимый ливень обрывал листья камелий и орошал слезами склоненные колокольчики лилий. На конференции так же, как и в природе, разразилась гроза».

Чичерин выступал 10 апреля на прекрасном французском и сам же себя переводил на английский. Он признал возможность «параллельного существования старого и нарождающегося нового социального строя», для чего необходимо упрочение мира с помощью разоружения, а также, по сути, предложил альтернативу Лиге Наций в виде Всемирного конгресса, включавшего в себя представителей не только ведущих стран, но и колониальных народов, рабочих организаций. Позицию российской делегации по вопросу возобновления экономического сотрудничества сам Чичерин суммировал следующим образом:

«Сделка, но не кабала».

Конкретные условия возобновления сотрудничества обсуждались в кулуарах, в основном на вилле «Альбертис», где остановился Ллойд Джордж, претендовавший на роль первого среди равных.

«Российская делегация подверглась всем утонченнейшим приемам зазывания и кокетничанья; как в известной притче сатана обещал Иисусу превращение камней в хлебы и господство над расстилавшимися перед его взором царствами, если Иисус поклонится сатане, точно так же самые соблазнительные перспективы открывались перед Советской Россией в награду за признание господства капитала», – хвалился Чичерин проявленной им твердостью.

Газеты 14 апреля публикуют ответ Ленина корреспонденту The New York Herald:

«Глубоко ошибаются те, кто собираются предложить русской делегации в Генуе унизительные условия. Россия не позволит обращаться с собой, как с побежденной страной. Если буржуазные правительства попытаются взять такой тон по отношению к России, то они совершат величайшую глупость».

Приходит шифровка от Чичерина:

«Сегодня, 15 апреля, союзники сказали нам свое последнее слово. Мы должны отказаться от контрпретензий за интервенцию, взамен чего они нам списывают военные долги, а также проценты по довоенным долгам до окончания мораториума, срок которого устанавливается по взаимному соглашению приблизительно на 8–10 лет. Национализированное имущество возвращается владельцам на основе долгосрочной аренды или реституции в отдельных случаях, где концессии по техническим условиям невозможны, о чем еще могут быть переговоры. Находящееся за границей русское имущество, как суда и проч., нам возвращаются. Ллойд Джордж, затем Шанцер через специально присланного к нам гонца сообщили, дальше этих условий они не пойдут».

Ленин не впечатлен:

«Военные долги и проценты по довоенным долгам покрываются нашими контрпретензиями. Реституции отвергаются абсолютно. В той области как максимальную уступку предлагаем предпочтительное право для бывших собственников-иностранцев получить при прочих равных условиях (или при условиях, значительно приближающихся к равным) в аренду или в концессию их бывшие предприятия. Выплаты по признанным довоенным долгам начинаются через 15 лет (максимальная уступка – 10 лет). Обязательным условием всех перечисленных уступок, и в частности уступок по нашим контрпретензиям, является немедленный крупный заем (примерно миллиард долларов)».

Советская делегация отклонила предложенную Лондоном схему. Переговоры зашли в тупик. Вот только германская делегация, остановившаяся в отеле «Эдем» в близлежащем Рапалло, об этом не знала, поскольку в «Альбертис» ее не приглашали. Напротив, у немцев было полное впечатление, что Запад готов вот-вот прийти к соглашению с Россией на антигерманской основе, что окончательно отодвинуло бы Берлин на обочину мировой политики. Российские дипломаты своих немецких коллег в этом не разубеждали. Более того, в ночь на Пасху – 16 апреля – Иоффе телефонным звонком устроил в «Эдеме» побудку и, сообщив об успехе переговоров на вилле Ллойд Джорджа, предложил срочно подписать двусторонний договор. Проведя «пижамное совещание» – в халатах и пижамах, – немцы согласились. Вынутый из портфеля Чичерина договор перед рассветом был подписан. Стороны отказались от претензий, возникших из состояния войны; возобновлялись дипломатические и консульские отношения, устанавливался принцип наибольшего благоприятствования в торговле.

Ленин, узнав об этом 18 апреля, немедленно пишет Сталину, Каменеву и Троцкому:

«Телеграмма Литвинова о подписании соглашения с Германией ставит вопрос, целесообразно ли это печатать немедленно или отложить до некоторого выяснения того обстоятельства, неизбежен ли разрыв в Генуе. Думаю, что этот вопрос надо решить сегодня же».

Политбюро сработало оперативно. Уже на следующий день сообщение о заключении Рапалльского соглашения было опубликовано в «Известиях». Получив такую жирную синицу в руках, как Рапалло, Ленин взял курс на сворачивание Генуи. И 21 апреля новая инструкция Чичерину:

«Мы не должны бояться срыва конференции. На признание частных долгов идти ни в коем случае нельзя».

Узнав о Рапалльском договоре, заложившем формальный альянс «сердитой Германии и голодной России», западные делегации были в шоке и даже попытались добиться его немедленной отмены. Немецкую делегацию в наказание исключили из состава комиссии по рассмотрению русского долга. Киссинджер справедливо замечал:

«Взаимопонимание, достигнутое в Рапалло, оказалось тактически полезным: у западных демократических стран сдали нервы».

Но Россия и Германия остались непреклонными, понимая, что от Генуи им в любом случае ждать нечего. Москва даже еще больше ужесточила свою позицию, рекламируя Рапалльский договор как прецедент и образец урегулирования.

А 30 апреля Ленин направил телеграмму Чичерину:

«Новая конференция месяца чрез три для нас самая выгодная вещь. Не берите на себя при закрытии Генуэзской конференции ни в коем случае ни тени финансовых обязательств, никакого даже полупризнания долгов и не бойтесь вообще разрыва…»

Союзные страны смогли, наконец, договориться и 3 мая предъявили совместный меморандум с требованием уплаты Москвой долгов и обязательств царского и Временного правительств, возвращения национализированной собственности иностранцам, отклонив при этом претензии России на возмещение ущерба от интервенции и блокады. Ленин инструктирует главу советской делегации:

«Немедленно рвите и скорее на новом меморандуме союзников, ибо на уступку собственникам мы не пойдем, а лучше момента не найти. Оттяжки ослабляют нас. Имея в руках германский договор, мы ни за что не откажемся теперь от длительной попытки стоять только на его основе. Начните архиосторожно флиртовать с Италией отдельно».

Диалог об аналогичном с Рапалльским договоре был начат с Италией, и он был бы заключен, если бы к власти там – очень не вовремя – не пришел Муссолини.

Девятого мая председатель СНК подтверждал Чичерину, что

«всего правильнее для нас построить теперь всю международную политику на том, чтобы в течение известного периода не менее нескольких месяцев строить все и вся только на базе русско-немецкого договора, объявив его единственным образцом, от коего мы отступим лишь исключительно из-за больших выгод».

В 1922 году на Германию пришлась уже треть советского импорта. «Крупп» начал налаживать производство снарядов, гранат, артиллерийских орудий, в Россию было привезено 3/5 всех производственных мощностей «Юнкерса». Начался обмен развединформацией о военных приготовлениях Польши и Франции. Но отношения с Берлином носили исключительно теневой характер. Ленин предупредит Сталина и Каменева:

«С Германией теперь надо быть “мудрым аки змий”. Ни слова лишнего. Не “дразнить” зря ни Франции, ни Англии… Ни слова с призывом не исполнять Версальского договора… P. S. Чем ближе крах, тем осторожнее!!!»

После Рапалло Генуэзская конференция по инерции катилась еще больше месяца, после чего трансформировалась в конференцию на уровне экспертов, начавшуюся летом 1922 года в Гааге и тоже не принесшую существенных результатов, ни в деле политического признания России, ни на ниве развития внешнеэкономической деятельности.

Ферстер и Клемперер прописали Ленину снотворное и сосудорасширяющее, посоветовали уехать на отдых в горы. Четвертого апреля Ленин вновь уехал в Корзинкино, запасшись вероналом (снотворное) и сомнацетином (сосудорасширяющее). Но покоя ему не дали. Дзержинский писал:

«…Мне кажется, стоит Вам из Корзинкино уехать, и я думаю, что можно сейчас вернуться в Горки, хотя там не произведены еще работы. Я опасаюсь Вашего пребывания сейчас в Корзинкино, так как враги наши об этом знают и между собой об этом говорят».

[ZHAN]

Ленин теперь просил Беленького и Орджоникидзе найти ему подходящее место для лечения на Кавказе, а также обеспечить условия для проезда и работы:

«Охрана поезда на особых участках, вагон с вооруженным отрядом. Телеграфная связь и радио. Шифр и шифровальщик».

Требовалось также безукоснительное поступление на место отдыха информации, как то: книги по экономике, журнал «Экономическая жизнь», отчеты областных, губернских и уездных экономических советов, бюллетени и отчеты Госплана, протоколы ПБ, копии с бумаг замов. А также поставки канцпринадлежностей и медикаментов. 6 апреля Ленин приехал на заседание Политбюро. Вечером он встретился с Орджоникидзе, чтобы обсудить, где бы на Кавказе можно подлечиться и отдохнуть.

Седьмого апреля пишет Орджоникидзе:

«Нервы у меня все еще болят, и головные боли не проходят. Чтобы испробовать лечение всерьез, надо сделать отдых отдыхом… Признаться должен откровенно, что недоверия к “окраинам” у меня чрезвычайно много; от этого недоверия (и от больных нервов) я прямо-таки ожидаю, что выйдет какой-нибудь “анекдот” вместо всякого лечения. Даже здесь под Москвой мне случалось видеть, как, после кучи обещаний получались “анекдоты”, для исправления коих оставалось одно: уехать из назначенного места назад в Москву и дожидаться там “устранения анекдотов”. А из-под Тифлиса или из-под Новороссийска “назад в Москву” не уедешь. Боюсь я, признаться, дальней поездки: не вышло бы утомления, ерунды и сутолоки да склоки вместо лечения нервов».

Орджоникидзе работал над поиском места для отдыха Ленина, предлагая варианты. Ленин и врачи забраковали Абастуман (высок, «гроб»), Бакуриани (и высоко, и не благоустроено), Красную Поляну (слишком жарко и в котловине), все Черноморское побережье (море нежелательно для Надежды Константиновны). Подходили Кисловодск, Боржоми, Нальчик. Однако вскоре поездка на юг перенеслась на конец мая. А 23 апреля Ленин просил Уншлихта подыскать ему место отдыха на Урале.

Готовясь к длительному отдыху, Ленин особое внимание уделил работе своих заместителей в СНК и СТО. В написанном им 11 апреля проекте постановления на эту тему он настаивал, что главное в их деятельности

«состоит в проверке фактического исполнения декретов, законов и постановлений; в сокращении штатов совучреждений, в надзоре за упорядочением и упрощением делопроизводства в них; в борьбе с бюрократизмом и волокитой».

Ленин также предлагал:

«Разгрузка СНК и СТО в максимальной степени от мелочных вопросов, разрешение которых должно происходить частью (и преимущественно) в порядке ведомственного управления… Приблизительно 9/10 труда замы должны уделять хозяйственным наркоматам, 1/10 – остальным».

Обязанности между замами «на ближайшие месяцы, впредь до особого постановления» распределялись так:

«Тов. Цюрупа председательствует в Большом СНК (после 2-х часов заседания председательствование передается т. Рыкову)… Тов. Цюрупа подписывает для печати постановления Большого СНК и телеграфные распоряжения от его имени, а равно наблюдает за комиссиями Большого СНК и Малого СНК и за работами Малого СНК… Тов. Рыков председательствует в пленарных заседаниях СТО, подписывает для печати его постановления и телеграфные распоряжения».

Троцкий не вытерпел и 18 апреля ответил письмом, в котором вновь раскритиковал всю ленинскую систему управления:

«Поставленные задачи настолько универсальны, что это равносильно тому, как если бы не было поставлено никаких задач. Замы должны стремиться, чтобы во всех областях и во всех отношениях все было хорошо – вот к чему сводится проект постановления… И главное – не вижу по-прежнему того органа, который фактически изо для в день руководит хозяйственной работой… Таким учреждением должен быть Госплан».

На следующий день Троцкий усилил атаку на Ленина:

«Нужна система в работе. Между тем пример бессистемности – и это самое важное и самое опасное – идет сверху».

Нельзя сказать, что Троцкий был не прав. Назвать стиль управления Ленина системным, действительно, можно было только от безоглядной к нему любви. Как, впрочем, и стиль Троцкого. Но с его замечаниями, естественно, председатель СНК не согласился и 5 мая ответил не менее резко:

«Замечания т. Троцкого частью тоже неопределенны… и не требуют ответа, частью возобновляют наши разногласия с т. Троцким, многократно уже наблюдавшиеся в Политбюро».

Ленинские предложения приняли без учета замечаний Троцкого.

Ленину становилось все хуже. Преходящие нарушения мозгового кровообращения, апатия, навязчивые состояния, слабость. По Москве поползи слухи, что Ленин впал в запой или сошел с ума. Поставив под сомнение до тех пор основной диагноз – переутомление, – немецкие врачи решились извлечь из его шеи пули Каплан.

Профессору Розанову 21 апреля позвонил Семашко и попросил приехать к Ленину:

«приезжает профессор Борхардт из Берлина для консультации… Когда ВИ сказал, что Клемперер посоветовал удалить пули, так как они своим свинцом вызывают отравление, вызывают головные боли, Борхардт сначала сделал удивленные глаза и у него вырвалось unmöglich (невозможно), но потом, как бы спохватившись, вероятно, для того, чтобы не уронить авторитета своего берлинского коллеги, стал говорить о каких-то новых исследованиях в этом направлении.

Я определенно сказал, что эти пули абсолютно не повинны в головных болях, что это невозможно, так как пули обросли плотной соединительной тканью, через которую в организм ничего не проникает. Пуля, лежавшая на шее, над правым грудино-ключичным сочленением, прощупывалась легко, удаление ее представлялось делом не трудным, и против удаления ее я не возражал, но категорически восстал против удаления пули из области левого плеча; пуля эта лежала глубоко, поиски ее были бы затруднительны; она, так же как и первая, совершенно не беспокоила ВИ, и эта операция доставила бы совершенно ненужную боль. ВИ согласился с этим и сказал: “Ну, одну-то давайте удалим, чтобы ко мне не приставали и чтобы никому не думалось”».

Оперировали в Боткинской больнице.

«Борхардт приехал и притащил с собой громаднейший, тяжелый чемодан со всякими инструментами, чем премного удивил и меня, и всех моих ассистентов… Операция прошла вполне благополучно. ВИ, видно, совершенно не волновался, во время самой операции только чуть-чуть морщился. Я был уверен, что операция будет амбулаторная и ВИ через полчаса после операции поедет домой. Борхардт категорически запротестовал против этого и потребовал, чтобы больной остался в больнице хотя бы на сутки. Я не возражал против этого, конечно, так как стационарное наблюдение всегда гораздо покойнее. Решили положить ВИ в 44-ю палату, на женское отделение… Долго не соглашался на наши уговоры, последней каплей, кажется, были мои слова: “Я даже для вас, ВИ, палату на женском отделении приготовил”. ВИ рассмеялся, сказал: “Ну вас” – и остался».

Швы сняли 27 апреля, в тот же день Ленин председательствовал на заседании Политбюро. На его здоровье операция никак не отразилась. Кавказский вариант отдыха Ленин сам окончательно отмел 10 мая, когда написал Орджоникидзе:

«Я на Кавказ не еду. Будьте любезны, пока (все лето) для конспирации распространяйте осторожненько слух, что еду».

На просьбу Крестинского написать статью для зарубежных СМИ о необходимости хозяйственной помощи России Ленин отвечает: «Не могу по болезни». Пришло письмо от самого Джона Мейнарда Кейнса с предложением прислать статью для «Manchester Guardian». Ответ тот же: не смогу, «так как болен».

Мысли о болезнях и здоровье не оставляют Ленина. 19 мая он пишет Сталину:

«Не пора ли основать 1–2 образцовые санатории не ближе 600 верст от Москвы? Потратить на это золото; тратим же и будем долго тратить на неизбежные поездки в Германию. Но образцовыми признать лишь те, где доказана возможность иметь врачей и администрацию пунктуально строгие, а не обычных советских растяп и разгильдяев».

И добавление:

«Секретно: в Зубалове, где устроили Вам, Каменеву и Дзержинскому, а рядом устроят мне к осени, надо добиться починки желдорветки и полной регулярности движения автодрезин, тогда возможно быстрое и конспиративное и дешевое сношение круглый год. Нажмите и проверьте. Также рядом совхоз поставить на ноги».

Как видим, Ленину готовили еще одну загородную резиденцию – на Рублевке.

В середине мая Ленин вновь почувствовал, что силы его на исходе и пора в отпуск. Врачи, естественно, идею поддерживали. Скоро вернуться в свой кабинет Ленин не планировал, но руководящие нити из своих рук выпускать не собирался. 21 мая он пишет распоряжение (секретно, лично) всем наркомам и руководителям центральных учреждений и организаций:

«Уезжая в отпуск на несколько месяцев, я очень просил бы поставить осведомление меня о наиболее важных делах и о ходе выполнения наиболее важных решений, планов, кампаний и т. д. следующим образом:

– посылать мне 1–2 раза в месяц самые краткие (не более 2–3 страниц) сообщения на эту тему и распорядиться о высылке мне важнейших из текущих печатных изданий наркомата, а равно текстов напечатанных важнейших постановлений, а равно проектов… Держать связи с моим секретарем (Фотиева, Лепешинская). Через этих же секретарей могут быть посланы всегда запросы по телеграфу или почтой, причем текущие и срочные запросы адресуются не иначе как заму (Рыкову или Цюрупе), а мне лишь в копии».

Секретариату Ленин предписывал сообщать о всех поступающих для него книгах и журналах, посылать ему наиболее существенные и перечень остальных.

На сей раз Ленин поехал в Горки: тревога по поводу покушения спала. В Большом доме селиться не захотел, обосновался на втором этаже в Северном флигеле. Небольшая комната с двумя окнами – на запад и на север – с металлическими сетками от комаров. Перед окнами – деревья, заслонявшие солнечный свет. Кровать, письменный стол, который был немедленно завален книгами, комод, платяной шкаф, стулья из разных гарнитуров и большой персидский ковер на полу.

Приступить к работе или отдыху толком не успел. 24 мая Ленин пишет Сталину:

«…Я даю и Арманду Хаммеру и Б. Мишелю особую рекомендацию от себя и прошу всех членов ЦК о сугубой поддержке этих лиц и их предприятия… Тут маленькая дорожка к американскому, “деловому” миру, и надо всячески использовать эту дорожку».

После этого Ленин не скоро что-то напишет.

[ZHAN]

В четверг 24 мая был праздник Вознесения Господня. Профсоюзы, идя навстречу пожеланиям трудящихся, объявили его нерабочим днем. В Горках и соседних деревнях раздавался колокольный звон. Ленин долго гулял. После ужина почувствовал легкую изжогу. Как обычно, не мог заснуть. Вышел послушать соловьев. Стал бросать на их звук камушки в кусты и ощутил слабость в правой руке. Снова лег в постель, но в 4 утра плохо себя почувствовал, резко поднялась температура, раскалывалась голова. Заснул после того, как вырвало. Когда проснулся, ощутил тяжесть в правых конечностях, не мог свободно говорить.

Пожалуй, нет ни одного человека, которого лечило бы столь большое количество светил медицины. Ни одного человека, чьи предсмертные мучения были бы описаны столь детально, а эти описания обнародованы столь широко вопреки всякой врачебной этике. Уход Ленина был по-человечески трагичен. Его мучения продолжались почти два года, и это действительно были мучения.

Рассказывал доктор Розанов:

«25 мая 1922 года, утром, часов в десять, звонит ко мне по телефону Мария Ильинична и с тревогой в голосе просит поскорее к ним приехать, говоря, что “Володе что-то плохо, какие-то боли в животе, рвота”. Скоро подали автомобиль, заехали в Кремль, а оттуда уже на двух машинах отправились в Горки, забрав из аптеки все необходимое: и для инъекций, и различные медикаменты. Поехали Н. А. Семашко, брат ВИ Дмитрий Ильич, доктор Л. Г. Левин, тов. Беленький и еще кто-то… Раньше нас из Химок приехал уже Ф. А. Гетье и осмотрел ВИ; сначала, по словам окружающих, можно было подумать, что заболевание просто гастрическое, хотели связать его с рыбой, якобы не совсем свежей, которую ВИ съел накануне… Гетье передал, что у ВИ рвота уже кончилась, болит голова, но скверно то, что у него имеются явления пареза правых конечностей и некоторые непорядки со стороны органа речи. Было назначено соответствующее лечение, главным образом покой. И так в этот день грозный призрак тяжкой болезни впервые выявился, впервые смерть определенно погрозила своим пальцем».

Утром 28 мая Гетье привез известного в Москве невропатолога профессора Василия Васильевича Крамера. Тот обнаружил «явления транскортикальной моторной афазии на почве тромбоза». На следующий день прошел консилиум с участием профессоров Семашко, Крамера, Гетье, Кожевникова и Россолимо. Алексей Михайлович Кожевников – невропатолог – с того дня стал дежурным врачом в Горках.

Симптомы не укладывались в картины известных болезней. Парезы правых конечностей, головные боли повторялись, но скоро исчезали.

«Он не в состоянии преобразовать зрительные образы в речевые конструкции; еще хуже дела обстоят с письмом – повреждение какого-то отдела коры головного мозга блокирует возможность генерировать графические символы; счет – умножение и деление – также вызывает у него сильнейшие затруднения».

Выдвигались все новые диагнозы болезни, вплоть до сифилиса. 29 мая был даже взят анализ на реакцию Вассермана, который дал отрицательный результат. Доктора – Крамер, Гетье – откровенно признавались, что не понимали природы болезни.

Болезнь эту расшифруют только в XXI веке в Соединенных Штатах. Мутация гена NT5E, переданная по отцовской линии, при которой сосуды головного мозга накапливают известь и каменеют. Ее следствием стал инсульт. Первый.

Ленин с трудом говорил, мысли путались, выздоровление представлялось сомнительным, он был в отчаянии. 30 мая он пригласил к себе Сталина, который сразу догадался, о чем пойдет речь. Свидетельствовала Мария Ильинична:

«Сталин пробыл у ВИ действительно минут 5, не больше. И когда вышел от Ильича, рассказал мне и Бухарину, что ВИ просил его доставить ему яд, так как, мол, время исполнить данное раньше обещание пришло. Сталин обещал. Они поцеловались с ВИ, и Сталин вышел. Но потом, обсудив совместно, мы решили, что надо ободрить ВИ, и Сталин вернулся снова к ВИ. Он сказал ему, что, переговорив с врачами, он убедился, что не все еще потеряно и время исполнить его просьбу не пришло. ВИ заметно повеселел и согласился, хотя и сказал Сталину:
– Лукавите?

– Когда же Вы видели, чтобы я лукавил, – ответил ему Сталин»478.

Вопрос об эвтаназии обсуждался на ближайшем же (оно было 1 июня) заседании Политбюро, и поведение Сталина с Бухариным было признано правильным. А потом Сталин полагал, что отказ принести яд был одной из причин вскоре проявившейся обиды на него Ленина.

Вновь были выписаны Ферстер и Клемперер. Уже 2 июня Ферстер прилетел рейсом из Бреслау и в тот же день обследовал Ленина. 3 июня Сталин обязал постпреда в Берлине Крестинского добиться того, чтобы Ферстер и Клемперер все лето провели в России. Четвертого июня в «Правде» был напечатан врачебный бюллетень о состоянии здоровья Ленина за подписями Ферстера и Крамера:

«В четверг, 24 мая, ВИ захворал острым гастроэнтеритом, сопровождавшимся повышением температуры до 38,5. На почве предшествовавшего общего переутомления это заболевание вызвало ухудшение нервного состояния больного и явления небольшого расстройства кровообращения, которое, однако, в ближайшие дни стало быстро восстанавливаться. В настоящее время температура ВИ нормальна, самочувствие хорошее, и больной, которому предписан абсолютный покой в течение ближайшего времени, находится на пути к полному выздоровлению».

Клемперер осматривал Ленина в Горках 11 июня. В тот день пациент сказал Кожевникову, что чувствует себя совсем хорошо.

«Инсульт, повлекший за собой дислексию, напугал ВИ надолго, но основные навыки уже через несколько дней восстановились; он вновь заговорил, причем мог изъясняться не только по-русски, но и по-немецки и по-английски, без ошибок умножать большие числа; отступил и паралич. В середине июня он вставал, ходил; “даже пробовал вальсировать”… хотя правая нога плохо сгибалась».

Врачам и родным удалось убедить Ленина перебраться – на носилках – в Большой дом. Заманили возможностью проводить время на обширной террасе. Крамер, Кожевников и немцы сочли даже уместным разрешить посещение коллег. Но при условии, что те не будут вести деловых разговоров. Это условие Ленин отверг и предпочел отказаться от свиданий. Как и от германских врачей. 15 июня он продиктовал послание Сталину – для Политбюро:

«Покорнейшая просьба освободите меня от Клемперера. Чрезвычайная заботливость и осторожность могут вывести человека из себя и довести до беды».

Мария Ильинична замечала:

«В отличие от профессора Ферстера, Клемперер обладал меньшим тактом и умением подходить к больному. Его болтовня и шуточки раздражали ВИ, хотя он встретил его очень любезно и наружно был с ним очень вежлив».

Впрочем, Ферстер раздражал Ленина не меньше. «Убедительно прошу, избавьте меня от Ферстера, – умолял он Сталина. – Своими врачами Крамером и Кожевниковым я доволен сверх избытка. Русские люди вынести немецкую аккуратность не в состоянии, а в консультировании Ферстер и Клемперер участвовали достаточно».

Сталин ответил на просьбу начальника 17 июня:

«В связи с Вашим письмом о немцах мы немедленно устроили совещание с Крамером, Кожевниковым и Гетье. Они единогласно признали ненужность в дальнейшем Клемперера, который посетит Вас лишь один раз перед отъездом. Столь же единогласно они признали полезность участия Ферстера в общем наблюдении за ходом Вашего выздоровления. Кроме того, политические соображения делают крайне полезными подписи известных иностранных авторитетов под бюллетенями, ввиду сугубого вранья за границей… P. S. Крепко жму руку. А все-таки русские одолеют немцев».

На следующий день был опубликован второй бюллетень, где утверждалось, что Ленин чувствует себя хорошо, но тяготится предписанным ему врачами бездействием. Но Старик завелся с немцами не на шутку. 19 июня Кожевников написал в дневнике:

«Много говорил о немецких профессорах… Очень просил оказать влияние на то, чтобы они скорее уехали домой…»

На следующий день больной надиктовал сестре записку для Сталина:

«Если Вы уже оставили здесь Клемперера, то советую, по крайней мере: 1) выслать его не позже пятницы или субботы из России вместе с Ферстером, 2) поручить Рамонову вместе с Левиным и другими использовать этих немецких врачей и учредить за этим надзор».

После того как ПБ весьма скептически отнеслось к этой инициативе Ленина, он начал саботировать установленный для него режим и говорил Кожевникову:

– Надо, чтобы мне дали возможность чем-нибудь заняться, так как, если у меня не будет занятий, я, конечно, буду думать о политике. Политика – вещь, захватывающая сильнее всего, отвлечь от нее могло бы только еще более захватывающее дело, а его нет.

Когда 23 июня Ленин спускался по лестнице, чтобы выйти в парк, случился спазм, и он не удержался на ногах. Перед очередными консилиумами он сильно волновался. Клемперер посетил Ленина – в последний раз – 24 июня вместе с Крамером, Левиным, Кожевниковым и Семашко. Ферстер осматривал Ленина вместе с Крамером 27 июня. Врачи ничего нового не выяснили и не сказали. После консилиума Ленин позвал к себе Семашко и произнес:

– Политикой заниматься мне не позволяют, я Вас не стану расспрашивать, но вот что я Вам скажу: пусть в Гааге будут очень осторожны… А каковы виды на урожай? Не грозит ли опасность от саранчи?

Длительное отсутствие Ленина ставило вопрос о том, как управлять страной без него. И, что еще более серьезно, – после него. Есть версия, что именно с конца мая, в предчувствии ухода Ленина, в Кремле начинает функционировать новый руководящий триумвират.

«Заключение врачей (конечно, секретное, для членов Политбюро, а не для страны) было, что это начало конца, – подтверждает Бажанов. – Уже после удара Зиновьев, Каменев и Сталин организуют “тройку”».

Главного конкурента – Троцкого, который во время приступа Ленина ловил рыбу в дальнем Подмосковье, – триумвиры даже не сочли нужным проинформировать о происшедшем. Тот увидел в этом эпизоде зловещие признаки.

«Болезнь Ленина была такого рода, что могла сразу принести трагическую развязку. Завтра же, даже сегодня могли ребром встать все вопросы руководства. Противники считали важным выгадать на подготовку хоть день. В это время, надо полагать, уже возникла идея «тройки» (Сталин – Зиновьев – Каменев), которую предполагалось противопоставить мне».

Между тем Ленину разрешили работать. Из Москвы стала поступать информация: протоколы заседаний, письма, докладные, секретная почта, пресса. Глава правительства зафонтанировал поручениями своему аппарату, указаниями подчиненным. Начались встречи, и главным связующим звеном с Кремлем был Сталин.

«В это время Сталин бывал у него чаще других, – подтверждала Мария Ульянова… – Ильич встречал его дружески, шутил, смеялся, требовал, чтобы я угощала Сталина, принесла вина и пр.»

В те месяцы, что Ленин безвыездно находился в Горках, Генсек посетил его 12 раз, гораздо больше, чем кто-либо другой. Впрочем, встречи эти не всегда были приятными.

На Сталина, как он напишет в «Правде», Ленин при первом посещении – 11 июля – произвел

«впечатление старого бойца, успевшего отдохнуть после изнурительных непрерывных боев и посвежевшего после отдыха. Свежий и обновленный, но со следами усталости, переутомления.

– Мне нельзя читать газеты, – иронически замечает тов. Ленин, – мне нельзя говорить о политике, я старательно обхожу каждый клочок бумаги, валяющийся на столе, боясь, как бы он не оказался газетой и как бы не вышло из этого нарушения дисциплины…

Поражает в тов. Ленине жадность к вопросам и рвение, непреодолимое рвение к работе. Видно, что изголодался. Процесс эсеров, Генуя и Гаага, виды на урожай, промышленность и финансы – все эти вопросы мелькают один за другим. Он не торопится высказать свое мнение, жалуясь, что отстал от событий. Он главным образом расспрашивает и мотает на ус».

[ZHAN]

Кожевников в день этого свидания записал:

«На тов. Сталина свидание произвело благоприятное впечатление, и он нашел ВИ в гораздо лучшем состоянии, чем предполагал. Он мало отличался от ВИ до болезни».

Со следующего дня Ленину разрешили прогулки в саду и в парке. И тогда же он направил Каменеву послание загадочного свойства:

«Ввиду чрезвычайно благоприятного факта, сообщенного мне вчера Сталиным из области внутренней жизни нашего ЦК, предлагаю ЦК сократить до Молотова, Рыкова и Куйбышева, с кандидатами Кам[енев], Зин[овьев] и Томск[ий]. Всех остальных на отдых, лечиться. Сталину разрешить приехать на авг[устовскую] конференцию. Дела замедлить – выгодно, кстати, и с дипл[оматической] точки зрения… P. S. Приглашаю на днях Вас к себе, хвастаю моим почерком; среднее между каллиграфическим и паралитическим (по секрету). PPS. Только что услышал от сестры о бюллетенях, вами обо мне выпущенных. И хохотал же! “Послушай, ври да знай же меру!”»

Послание – весьма язвительное в адрес всей партийной верхушки. Даже если речь шла исключительно об отпусках, мысль оставить из всех 27 членов ЦК только троих во главе с Молотовым, с кандидатами в лице Каменева, Зиновьева, Томского и при всяком отсутствии Сталина, Троцкого или Бухарина может рассматриваться и не только как шутка. И как яростная реакция на какую-то, нам неизвестную, новость. И как реакция радостная: все идет настолько хорошо, что весь ЦК можно отправить на юга.

А 13 июля Ленин написал Фотиевой:

«Можете поздравить меня с выздоровлением. Доказательство: почерк, который начинает становиться человеческим».

Просил готовить ему книги и посылать списки:

«1) научные, 2) беллетристику, 3) политику (последнюю позже всех, ибо она еще не разрешена). Пожалуйтесь Рыкову (Цюрупа уехал?) на всех секретарш: ведут себя плохо, болеют от малярии и пр. Пусть распишет их на отдых в Ригу, в Финляндию, под Москву и т. п.»

Фотиева отметила:

«Письмо Владимира Ильича было написано хорошим, твердым почерком».

Четырнадцатого июля приехал Каменев. Просидел полтора часа, вместе пообедали. Очевидно, что Каменев оставил Ленину некое послание, на которое тот вскоре отреагировал еще одной не менее загадочной запиской. Касалась она явно разногласий внутри Политбюро.

«Я думаю, преувеличений удастся избежать. “Выкидывает ЦК или готов выкинуть здоровую пушку за борт”, – Вы пишете. Разве это не безмерное преувеличение? Выкидывать за борт Троцкого, – ведь на это Вы намекаете, иначе нельзя толковать – верх нелепости. Если Вы не считаете меня оглупевшим уже до безнадежности, то как Вы можете это думать???? Мальчики кровавые в глазах… Частное совещание? Я согласен, но советовал бы не сейчас. Не подождать ли 2–3 дня? 1) Прозондировать почву сначала и 2) обеспечить, что совещание не взорвет страсти. Я ругаться не буду наверняка. А другие?»

Скорее всего, со стороны Каменева (который вряд ли выступал только от своего имени) речь могла идти о том, чтобы использовать предложенную Лениным массовую отправку на лечение для освобождения высшего эшелона от неугодных лиц, прежде всего, Троцкого… Ленин возвращается к теме 18 июля, написав Сталину:

«Черкните за себя и за Каменева, не забыл ли он: условились, что он ответит насчет Троцкого после общего совещания».

Генсек быстро ответил – неизвестно, что и каким способом. Но известна сразу последовавшая реакция Ленина:

«Очень внимательно обдумал Ваш ответ и не согласился с Вами. Поздравьте меня: получил разрешение на газеты! С сегодня на старые, с воскресенья на новые».

Действительно, в тот день Ферстер разрешил Ленину до воскресенья читать газеты за май, июнь и июль, а с воскресенья – уже и свежие. После газет позволили читать книги, и библиотекарша Манучарьянц стала присылать списки поступавшей в его приемную литературы. Чего там только не было. Одних газет 32 названия, в основном, иностранных. Читал (или листал) он в эти летние месяцы Маркса с Энгельсом, Гегеля, «Мои университеты» Горького, брошюры Бухарина и Сокольникова.

Ленин стал думать о возвращении в Кремль, дав указание сделать ремонт в его кремлевской квартире: установить абсолютно звуконепроницаемые перегородки между комнатами, абсолютно не скрипучие полы,

«устроить еще форточки во всех комнатах (нечто вроде дыр в стенах) так, чтобы и зимой можно было держать приотворенными всю ночь».

В инструкции для охраны Горок от 18 июля было сказано:

«Беспрепятственно пропускать следующих лиц: т. т. Сталина, Каменева, Зиновьева, Бухарина и Троцкого (если стоящий на посту знает их в лицо)».

В инструкции, выпущенной через неделю, не окажется фамилии Троцкого. Теперь он мог попасть в Горки только с разрешения Дзержинского. 20 июля ПБ приняло решение о том, что свидания с Лениным «должны допускать лишь с разрешения Политбюро, без всяких исключений».

Ленин был в ватной изоляции врачей и коллег, хотя и весьма относительной. С июля по октябрь у Ленина перебывало около 30 человек. Помимо Сталина, Каменева и Бухарина – Зиновьев, Троцкий, Калинин, Петровский, Красин, Свидерский, Скворцов-Степанов, Орджоникидзе, Мещеряков, Крестинский, Мануильский, Дзержинский, Хинчук, Преображенский, Рудзутак, Сокольников, Владимиров, Раковский, руководители Грузии, Армении, Азербайджана.

Приехал 28 июля Троцкий. Встреча, как отметил доктор, продолжалась полчаса и прошла оживленно. Троцкий нашел, что Ленин прекрасно выглядел,

«как будто у него был насморк, который прошел, и нельзя поверить, что ВИ перенес такую тяжелую болезнь».

Но в записке, направленной тогда Каменеву, Сталину и Зиновьеву, Троцкий обращал внимание на другое:

«ВИ в разговоре со мной несколько раз говорил о “параличных явлениях” у него и посматривал глазком на меня: что скажу?.. Я почувствовал “ловушку” и промолчал… Этот вопрос его сейчас больше всего интересует».

В мемуарах же Троцкий напишет, что речь на их встрече касалась главного политического события лета 1922 года – процесса эсеров.

Суд проходил в Колонном зале Дома союзов. Председательское кресло занимал Пятаков, рядом с ним – Луначарский и Покровский. Роль главного обвинителя поручили заместителю наркома юстиции Крыленко. Защиту представляли три бригады, одна из которых состояла из четырех европейских социалистов во главе с Эмилем Вандервельде, а в другую входили Бухарин и Томский. Обвиняемых, которых насчитывалось 34 человека, разделили на две группы. 24 – закоренелые и неисправимые, среди них половина – члены ЦК эсеров во главе с Абрамом Гоцем и Дмитрием Донским. Вторая группа была сформирована из дюжины раскаявшихся, которым была поручена одновременно роль обвинителей. В зале находились обученные представители общественности, вовремя подававшие нужные реплики. 20 июня – на двенадцатый день процесса – по Охотному ряду прошла демонстрация с участием десяти тысяч человек, требовавших смертной казни для предателей.

Борьба в Политбюро по поводу приговора шла вплоть до момента его оглашения. Троцкий вспоминал:

«Смертный приговор со стороны трибунала был неизбежен. Но приведение его в исполнение означало бы неотвратимо ответную волну террора… Не оставалось другого выхода, как поставить выполнение приговора в зависимость от того, будет или не будет партия продолжать террористическую борьбу. Другими словами: вождей партии превратить в заложников… Первое свидание мое с Лениным после его выздоровления произошло как раз в дни суда над социалистами-революционерами. Он сразу и с облегчением присоединился к решению, которое я предложил:
– Правильно, другого выхода нет».

Предложение и было принято пленумом ЦК: приговор Верховного Трибунала в отношении 12 представителей первой группы подсудимых, осужденных на казнь, «утвердить, но исполнением приостановить». Остальные получили различные сроки заключения, что, впрочем, особого практического значения не имело, поскольку все они были обречены провести остаток жизни в тюрьмах, лагерях и ссылках.

В начале сентября Ленину на глаза попадется июльское письмо Горького Анатолию Франсу, где процесс характеризовался как приготовление «к убийству людей, искренне служивших делу освобождения русского народа» и содержалась просьба обратиться к советскому правительству «с указанием на недопустимость преступления». 7 сентября Ленин пишет Бухарину:

«Я читал (в “Социалистическом Вестнике”) поганое письмо Горького. Думал быстро обругать его в печати (об эсерах), но решил, что, пожалуй, это чересчур».

Действительно, чего махать кулаками после драки и мараться в вопросе, где и так уже все решено.

После эсеров Ленин вспомнил про интеллектуалов. 16 июля он направил Сталину возмущенное письмо, в котором предложил и целый список кандидатов – из числа близко и много лет ему знакомых социалистов – на высылку из страны, и выступил за ускорение этого процесса:

«К вопросу о высылке из России меньшевиков, народных социалистов, кадетов и тому подобных я бы хотел задать несколько вопросов ввиду того, что эта операция, начатая до моего отпуска, не закончена и сейчас. Решительно «искоренить» всех энесов? Пешехонова, Мякотина, Горнфельда? Петрищева и др. По-моему всех выслать. Вреднее всякого эсера, ибо ловчее.

Тоже А. Н. Потресов, Изгоев и все сотрудники «Экономиста» (Озеров и многие, многие другие). Меньшевики: Розанов (врач, хитрый), Вигдорчик (Мигуло или как-то в этом роде), Любовь Николаевна Радченко и ее молодая дочь (понаслышке, злейшие враги большевизма); Н. А. Рожков (надо его выслать, неисправим); С. Л. Франк (автор «Методологии»). Комиссия под надзором Манцева, Мессинга и др. должна представить списки и надо бы несколько сот подобных господ выслать за границу безжалостно. Очистим Россию надолго».

Уже двадцатого июля Политбюро заслушало отчет Уншлихта о работе комиссии по высылке политических противников большевиков и осталось недовольным:

«Признать работы комиссии неудовлетворительными как в смысле недостаточной величины списка, так и в смысле его недостаточного обоснования… Той же комиссии, в тот же срок поручить подготовить закрытие целого ряда органов печати».

Процесс эсеров завершился 7 августа, а через три дня Политбюро приняло постановление «Об утверждении списков высылаемых деятелей интеллигенции». Аресты прошли по всем крупнейшим университетским центрам страны в ночь с 16 на 17 августа. Было арестовано более ста человек, которым предъявили постановление коллегии ГПУ о высылке за границу на три года. Вскоре секретарь ЦК КПУ Лебедь докладывал, что и на Украине «изъято» 70 человек, часть предлагалось отправить на Север, часть – за границу. Любопытно, но в списке не оказалось ни одного украинца, одни русские и евреи.

Из ГПУ Ленину 18 сентября сообщали об аресте в Москве и Петрограде 120 антисоветских элементов. К изначальным ленинским кандидатурам были добавлены ректоры обоих столичных университетов, а также все светила отечественной философии. Список Ленин правил и дополнял собственноручно. С конца сентября интеллектуалов стали группами высылать за границу – сначала по железной дороге в Ригу и в Берлин. Символом этих событий стал «философский пароход», которого на самом деле не было. Философы в числе изгоняемых оказались в меньшинстве и высылались дробно. Сорокин и Степун были отправлены 23 сентября по железной дороге через Ригу, Бердяев, Ильин и Франк – 29 сентября пароходом «Обербургомистр Хакен», Лосский и Карсавин – на «Пруссии», Булгаков на пароходе «Жанна» – в ноябре. Всего до конца года выслали 60 человек (у остальных нашлись заступники). Среди них были не только ученые-гуманитарии, но и медики, агрономы, профессора технических и естественных наук, которых вполне хватило бы на целую Академию наук государства поменьше. Они составят славу науки тех стран, где окажутся по ленинской воле.

Не своей Родины.

Меж тем Ленин уже настраивал себя на скорое возвращение к рулю государства. 30 июля приезжал Сталин. Беседовали час двадцать.

«ВИ был в прекрасном настроении. Говорили исключительно о делах, преимущественно о партийных, в связи с предстоящей конференцией, – записал доктор. – Сталин, по-видимому, смотрит на ВИ как на совершенно здорового человека».

1 августа был Зиновьев, проговорили час. «ВИ был очень оживлен, вспоминал из прошлого, иногда даже очень мелкие факты, которые и Зиновьев не помнил». К концу встречи устал.

Вечером 3 августа собиралась гроза, у Ленина разболелась голова. На следующий день после полудня отказали правые рука и нога, на полтора часа пропала речь. Попросил пригласить Сталина. Тот приехать не смог: открывалась XII Всероссийская конференция РКП(б), где приняли приветствие вождю мирового пролетариата. Сталин приехал на следующий день. Уложился в 15 минут, в ходе которых и передал Ленину приветствие. Договорились, что посещения коллег возможны, но на условиях, определяемых врачами.

Седьмого августа Ферстер и Крамер после осмотра зачитали Ленину новый распорядок, по которому встречи могли проходить только при присутствии в доме врача. Политические свидания не разрешались. Ленин вновь поднял бунт и пожаловался Сталину в письме, которое ошибочно датировано Лениным и издателями его трудов «7.VII»:

«Врачи, видимо, создают легенду, которую нельзя оставить без опровержения. Они растерялись от сильного припадка в пятницу и сделали сугубую глупость: попытались запретить «политические» посещения (сами плохо понимая, что это значит!!). Я чрезвычайно рассердился и отшил их. В четверг у меня был Каменев. Оживленный политический разговор. Прекрасный сон, чудесное самочувствие. В пятницу паралич. Я требую Вас экстренно, чтобы успеть сказать, на случай обострения болезни. Успеваю все сказать в 15 минут и на воскресенье опять прекрасный сон. Только дураки могут тут валить на политические разговоры. Если я когда волнуюсь, то из-за отсутствия своевременных и политических разговоров. Надеюсь, Вы поймете это, и дурака немецкого профессора и К° отошьете. О пленуме Центрального комитета непременно приезжайте рассказать или присылайте кого-либо из участников».

Участники конференции (о ней шла речь) – Орджоникидзе, Петровский, Крестинский, председатель Азербайджанского ЦИК Агамали-оглы до Ленина добрались. 15 августа приехал Сталин. На следующий день Ленин, уже минуя врачей, просил его пригласить в горки Красина, Владимирова и Смилгу.

В поисках пути выхода из того бюрократического бедлама, который творился в управлении страной, Ленин стал все чаще обращать свои взоры, почему-то, на Рабоче-крестьянскую инспекцию – Рабкрин, контролирующую бюрократическую надстройку, да еще непрофессиональную. 21 августа он написал коллегии РКИ:

«Боюсь, что работа не совсем правильно стоит. Тип работы – отдельные обследования и доклады. Старина. А переделки аппарата и улучшения его нет. Нет образцовых аппаратов, построенных сплошь из коммунистов или сплошь из учеников совпартшкол; нет систематически выработанных норм работы, кои бы можно было прилагать к другим ведомствам; нет систематических измерений того, что могут сделать совработники в тех или иных отраслях в неделю и т. п.»

[ZHAN]

На 23 августа Ленин просил приехать Сталина. Говорили больше часа. Вероятно, именно эту встречу (а может, и эту, и предшествовавшую) Сталин опишет в «Правде»:

«На этот раз тов. Ленин окружен грудой книг и газет (ему разрешили читать и говорить о политике без ограничения). Нет больше следов усталости, переутомления. Нет признаков нервного рвения к работе – прошел голод. Спокойствие и уверенность вернулись к нему полностью. Наш старый Ленин, хитро глядящий на собеседника, прищурив глаз… Зато и беседа наша на этот раз носит более оживленный характер. Внутреннее положение… Урожай… Состояние промышленности… Курс рубля… Бюджет…

– Положение тяжелое. Но самые тяжелые дни остались позади. Урожай в корне облегчает дело. Улучшение промышленности и финансов должно прийти вслед за урожаем. Дело теперь в том, чтобы освободить государство от ненужных расходов, сократив наши учреждения и предприятия и улучшив их качественно. В этом деле нужна особая твердость, и тогда вылезем, наверняка вылезем.

Внешнее положение… Антанта… Поведение Франции… Англия и Германия… Роль Америки… Белая пресса… Эмиграция… Невероятные легенды о смерти Ленина с описанием подробностей…Товарищ Ленин улыбается и замечает:
– Пусть их лгут и утешаются, не нужно отнимать у умирающих последнее утешение».

Ферстер вместе с Крамером 24 августа в Горках. Нашли пациента выздоравливающим, продлили время прогулок, разрешили чтение зарубежной и научной литературы, продлили время свиданий до часа и даже обещали через месяц выпустить на работу. Раковский, Каменев, Скворцов-Степанов, снова Сталин, приезжавшие в конце месяца, укладывались в часовой лимит. Превысил его только руководивший РКИ Свидерский – вопросы Рабкрина, похоже, волновали Ленина больше всего. Встречи же со Сталиным и Раковским, скорее всего, были посвящены вопросам создания нового союзного государства.

Второго сентября после полуторачасовой беседы с Зиновьевым Ленин впервые с мая выехал с территории Горок. Погулял в лесу. На следующий день – после такой же прогулки – были запущены фотографы, которые запечатлели вождя мирового пролетариата в машине, в саду, в комнате, с детьми и т. д. Прогулки стали регулярными, благо погода благоприятствовала. Участились и посещения.

Вскоре Ленин отметился первым после инсульта публичным посланием, направив по просьбе Томского приветствие V Всероссийскому съезду профсоюзов. Работал над ним несколько дней, общаясь на эту тему с Томским и Сталиным. 13 сентября послал Сталину проект с припиской, в которой просил показать его Томскому и, если понадобится, другим членам Политбюро:

«…Верните мне, пожалуйста, переписанным на машине завтра же. Я пришлю к съезду 16-го или когда будет надо».

Подобного рода тексты Ленин ранее писал за две минуты, конечно, не отдавал на суд ПБ. Текст был оглашен на первом заседании съезда вечером 17 сентября, и последние строки – «Всеми силами, со всех сторон усилить и улучшить работу – в этом единственное спасение рабоче-крестьянской власти» – покрыты восторженными аплодисментами.

Новый врачебный консилиум был назначен на 11 сентября. Теперь уже Ленин нервничал из-за возможного срыва перспективы выхода на работу. Он сравнил Кожевникову свое нервное состояние

«с тем, какое у него было еще в 1897 году, когда ВИ сидел в тюрьме и боялся, что его не выпустят в указанный срок. Тогда тоже была бессонница и нелады с кишечником».

Консилиум – Ферстер, Крамер, Гетье – разрешил вернуться к работе с 1 октября.

Но Ленин чувствовал и понимал, что работу в полном объеме не потянет. Сразу после консилиума он обратился к Сталину с предложением вынести на Политбюро вопрос: назначить Председателю Совнаркома

«еще двух замов (зампред СНК и зампред СТО), именно: т. Троцкого и Каменева. Распределить между ними работу при участии моем и, разумеется, Политбюро, как высшей инстанции».

Сталин приехал в Горки по этому вопросу на следующий день. Проговорили два часа, после чего Ленин долго в одиночестве гулял по окрестностям. 13 сентября – двухчасовая встреча с Каменевым – в основном, на прогулке.

Что произошло дальше, и почему Троцкий не стал заместителем Ленина в Совнаркоме?

Сталин показал Троцкому ленинское письмо, на котором сам уже успел написать «За». Троцкий засопротивлялся. Между тем опрос по телефону членов ПБ по кандидатуре Троцкого дал такие результаты: Сталин и Рыков – «за», Калинин – «не возражаю», Каменев и Томский воздержались, Троцкий – «категорически отказываюсь». Политбюро рассматривает вопрос 14 сентября. Кандидатура Каменева в качестве зампреда СНК утверждена. При этом ПБ, как было записано,

«с сожалением констатирует категорический отказ т. Троцкого».

Почему он отказался?

«Ленину нужны были послушные практические помощники, – скромно объяснял Троцкий в мемуарах. – Для такой роли я не годился».

Всего лишь одним из замов он себя не видел.

«Тов. Ленин ответил, что против моего желания он не станет предлагать меня замом».

Больше Ленин к этому вопросу не возвращался. Полагаю, «тройка» с облегчением вздохнула.

С 17 сентября Ленин развил бурную активность. От члена коллегии Наркомвнудела Полякова ему требуется информация о том,

«как у нас дело с трудгужналогом. Итог (кубов и сколько шпал?) % исполнения? и т. п.».

От Наркомфина Владимирова ему надо выяснить,

«1) сколько у нас осталось золота? (а) всего, (б) в том числе свободного от всяких обязательств? 2) сколько других ценностей (совсем кратко, в наиболее общих обозначениях). 3) размер дефицита теперь (последний квартал или месяц)».

Раздосадованный плохим качеством письменных принадлежностей, которые теперь понадобились, Ленин отчитал дежурного секретаря:

«И конверты и клей такая гадость, что терпеть нельзя. И то и другое выпишите из Берлина».

При всей активности Ленин тут же просит Чичерина на все обращения корреспондентов о приеме их главой правительства отвечать отказом.

Главными вопросами, которые его тогда занимали (и будут занимать до конца сознательной жизни) были перепись чиновников в Москве, руководство Госпланом. 25 сентября он писал Рыкову:

«По-моему, абсолютно необходимо произвести однодневную перепись всех чиновников и служащих города Москвы… Наш аппарат такая мерзость, что его надо чинить радикально».

Свидание с Пятаковым по госплановой проблематике состоялось 24 сентября, содержание беседы Ленин сам суммировал в инструкции:

«1) на т. Пятакова возлагается организация (и подтягивание по-военному) самого аппарата Госплана (или аппарата самого Госплана); главным образом через исполнительного управдела. Самому на это около получаса в день максимум».

И, начиная с 22 сентября, Ленин всерьез озаботился национальным вопросом и созданием СССР. Кто-то до сих пор считает, что лучше бы он этого не делал. Но об этом отдельно.

Ленин деятельно готовился к возвращению в Москву. 23 сентября Ленин уже нетерпеливо писал в аппарат СТО Смольянинову:

«Я приезжаю 1 или 2.Х. Во вторник, 3.Х, буду председательствовать. Заседание 5–9 часов. С перерывом ¼ часа. Предупредите курильщиков. Не курить. Строго. В перерыве (в соседней комнате) чай и курение».

Между тем выяснилось, что затеянный в кремлевской квартире ремонт затягивался. Ленин устраивает разнос Енукидзе:

«Убедительно прошу внушить (и очень серьезно) всем заведующим ремонтом квартиры, что я абсолютно требую полного окончания к 1 октября. Непременно полного… Я нарушения этой просьбы не потерплю».

Несмотря на приданное ускорение, поселиться в своей квартире сразу по приезде в Москву, 2 октября, все же не удалось. Ремонт был почти завершен, но все еще сильно пахло краской от заново выкрашенных окон и дверей.

Пришлось Ленина после долгого перерыва временно поселить в другой части здания Судебных установлений, в трех комнатах рядом с кабинетом Цюрупы.

[ZHAN]

Третьего октября Ленин председательствовал на заседании Совнаркома.

«Заседание было многолюдным, присутствовало 54 человека, – вспоминала Фотиева. – Пришли не только члены Совнаркома и их заместители, но все, кто имел хотя бы отдаленное право присутствовать на заседании СНК… Товарищи предполагали сделать это заседание особенно торжественным. Пригласили фотографа, заготовили приветственные речи. Но все вышло иначе. ВИ как-то незаметно вошел в зал из своего кабинета, сел на председательское место, открыл заседание и приступил к деловому обсуждению повестки, не дав никому произнести речей. ВИ согласился только сфотографироваться вместе со всеми, и то лишь после окончания работы».

Первое, что он предложил – попытаться упорядочить работу: вносить вопросы за 72 часа до начала заседания, за исключением тех, по которым будет специальное решение СНК или СТО. Для вопросов, вносимых из Малого Совнаркома и Финансового комитета, срок мог сокращаться до 24 часов.

«Заседание было непродолжительным. Несмотря на сугубо деловой характер обсуждаемых вопросов и высказываний в прениях, заседание прошло на особенном подъеме. Каждый чувствовал: “Наш Ильич снова с нами”. И это было праздником».

Со слезами на глазах.

Ленин стремился удивить собравшихся способностью выполнять свои обычные обязанности, как будто ничего не случилось, но слабость его и раздраженность были налицо. Луначарский, чуть менее, чем Фотиева, склонный к апологетике, замечал, что возвращение

«было встречено с какой-то тревожной, таившей в себе грусть, радостью. Ленин был не совсем тот. Он надел большие очки, чтобы предохранить глаза, и это меняло его. Он по-прежнему бодро вел заседание, прекрасно вникал в суть дел, предлагал окончательные резолюции, но в его речи чувствовалась какая-то беспокоившая затрудненность. Наркомы шептались между собой:
– Поправился, выздоровел, еще есть следы болезни, но пройдет, наладится.

Но вместе с тем где-то в глубине сердца таилось мучительное сомнение».

Заседания Совнаркома теперь редко кончались позже 10 часов.

«Можно определенно сказать, что к 10 часам ВИ уже чувствовал себя утомленным, – видел Леплевский. – То громадное внутреннее напряжение, с которым он вел заседание, к концу давало себя знать. Это явно обозначалось на лице ВИ, а также в нотках и тембре его столь богатого интонациями голоса».

На этом и следующих заседаниях коллеги старательно избегали полемики. Однако их вежливость только усиливала его возбуждение. Вечером 3 октября доктор Кожевников записал:

«Чувствует ВИ себя хорошо, только беспокоит зуб. Он болит, назревает флюс. Заседание мало утомило ВИ, но он сам заметил, что были небольшие ошибки, так как он отвык от председательствования и еще недостаточно вошел в курс дела и не втянулся в работу».

4 октября в газете «Известия» было напечатано сообщение:

«Тов. Ленин приступил к работе».

И на последующих заседаниях Ленин был гораздо пассивнее и менее внимателен, чем обычно. Иногда он, не замечая этого, терял место в зачитываемом тексте и повторял целые абзацы. Любой шум выводил его из себя.

«Поручается Вам строго следить за тем, чтобы на заседаниях не велось частных разговоров и останавливать разговаривающих», – написал он инструкцию секретариату СНК и СТО.

Писать связные тексты не получалось. Зиновьев просил Ленина:

«если время Вам позволит, не удастся ли Вам написать к выходящему № «К[оммунистического] И[нтернационала]» хотя бы небольшую статью о 5-летии? Может быть, в форме тезисов к будущему Вашему докладу? Крайне было бы необходимо».

Ленин ответил категорическим отказом:

«Никак не могу. Зуб проклятый оттянул дело; нервы пока плохи».

Выдерживать даже облегченный график не удавалось. 6 октября Каменеву:

«Я сегодня с флюсом и с температурой. Думаю не выходить ни утром в ЦК, ни вечером в СТО. Давайте сноситься бумагами».

Вновь обосновавшись в Кремле, Ленин опору свою по-прежнему видел в «тройке».

«Вернувшись к работе осенью 1922 года, ВИ нередко по вечерам видался с Каменевым, Зиновьевым и Сталиным в своем кабинете, – писала Мария Ильинична. – Я старалась иногда по вечерам разводить их, напоминая запрещение врачей долго засиживаться. Они шутили и объясняли свои свидания просто беседой, а не деловыми разговорами».

Помимо тройки в списке нередких посетителей Ленина значатся и другие: Молотов, Лозовский, Уншлихт, Смилга. Возобновились многочисленные ленинские записочки, вновь касавшиеся всех аспектов государственного управления.

Продолжал Ленин появляться на заседаниях Политбюро и на предшествовавших им неформальных совещаниях. Однако следует заметить, что присутствие на заседаниях ПБ не вполне здорового Ленина начало тяготить «тройку». Некоторые серьезные решения старались принимать без его участия – когда его не было или ближе к концу заседания, когда Ленин из-за усталости уходил в свою квартиру.

Болезнь и не думала отпускать главу Советского правительства, а сам он и не думал соблюдать режим. «Не оспаривая предписания врачей, ВИ обходил их с помощью множества уловок и маленьких хитростей». Ленин в октябре – ноябре 1922 года написал не менее 177 писем и записок, принял до 150 посетителей, председательствовал на семи заседаниях Совнаркома и пяти заседаниях СТО, участвовал в 7 заседаниях Политбюро.

Вся эта прыть здоровья не прибавляла. Врачи фиксировали склонность к неконтролируемому плачу, в том числе при звуках музыки, – ухудшение зрения, памяти, способности концентрировать внимание. 15 октября установленный по возращении режим работы – ежедневно пять часов с двумя днями отдыха – был изменен, добавился третий день отдыха.

«Врачи настаивали, чтобы время председательствования ВИ на заседаниях не превышало 2–2 ½ часа, – фиксировала Фотиева. – Очередные заседания СНК происходили в этот период 1 раз в неделю по вторникам… Заседания СТО происходили по средам и пятницам также в 6 или 5 часов 30 минут дня. Заседания Политбюро – по четвергам в 11 часов утра».

Последний раз в театре Ленин – вместе с супругой – был 29 октября. В студии Художественного театра смотрели спектакль «Сверчок на печи» по пьесе Чарльза Диккенса. «Сентиментальная пьеса не понравилась ВИ, и после первого действия ВИ и Надежда Константиновна ушли домой».

Не смог он досидеть и до конца последнего для него Пленума ЦК 6 октября, где решалась судьба союзного государства.

С легкой руки Сталина принято выделять три фазы создания СССР. Считалось, что после начала Гражданской войны возник военный союз республик для совместной борьбы за свое существование. Вторая фаза сближения была связана с подготовкой к Генуэзской конференции, когда восемь республик подписали соглашения о совместном участии в советской делегации, и это получило название их дипломатического союза. К лету 1922 года назрел третий этап, который Сталин стыдливо называл «фазой хозяйственного объединения», но на практике означал формирование союзного государства.

Главным мотором этого процесса выступал Генсек, который писал Ленину:

«Мы пришли к такому положению, когда существующий порядок отношений между центром и окраинами, т. е. отсутствие всякого порядка и полный хаос, становятся нетерпимыми, создают конфликты, обиды и раздражение, превращают в фикцию т. н. единое федеративное народное хозяйство, тормозят и парализуют всякую хозяйственную деятельность в общероссийском масштабе».

Десятого августа ПБ постановило образовать комиссию Оргбюро во главе со Сталиным – по установлению формы единого государства и выработке конституции. После этого, как напишет сам Сталин, он в присутствии Орджоникидзе, Кирова и Мясникова набросал тезисы об объединении республик и повез их Ленину. Набросок этот, утверждал Сталин, был

«известен тов. Ленину и одобрен им в бытность мою у тов. Ленина в “Горках”, кажется, в конце августа».

В тезисах Сталин приходил к выводу:

«необходимо завершить процесс все усиливающегося сближения республик объединением их в одну федерацию, слив военное и хозяйственное дело и внешние сношения (иностранные дела, внешняя торговля) в одно целое, сохраняя за республиками автономию во внутренних делах».

После встречи в Горках Сталин написал «Первоначальный проект» предложений об образовании СССР, где говорилось:

«В основу объединения положить принцип добровольности и равноправия республик с сохранением за каждой из них права свободного выхода из союза».

Однако в первых числах сентября Сталин предложил уже третий, еще более смелый документ, и именно его он направил для обсуждения в ЦК республик. И именно он получит название сталинского плана автономизации. Генсек решил попробовать уломать республики на

«формальное вступление независимых Советских республик: Украины, Белоруссии, Азербайджана, Грузии и Армении в состав РСФСР».

И ведь Сталину почти удалось! Его поддержали, хоть и без особого энтузиазма, ЦК всех республик кроме одной – Грузии. На заседании ЦК КПГ 15 сентября, куда специально был высажен мощный десант в лице Орджоникидзе, Кирова, Енукидзе, Сокольникова, предложение о вхождении в РСФСР было, тем не менее, отвергнуто пятью голосами против одного (Элиава). Миха Цхакая воздержался.

На первом заседании Комиссии Оргбюро Молотов председательствовал, центр представляли также Сталин, Орджоникидзе, Сокольников; Украину – Петровский, Белоруссию – Червяков, Азербайджан – Ага-Малы-оглы, Армению – Мясников, Бухару – Фейзула Ходжаев. Представителя Грузии Мдивани не было. И в его отсутствии одобрили главный пункт, где признавалась целесообразность

«заключения договора между советскими республиками Украины, Белоруссии, Азербайджана, Грузии, Армении и РСФСР о формальном вступлении первых в состав РСФСР».

На следующий день появился Мдивани, выступивший главным возмутителем спокойствия. Тем не менее, с отговорками о необходимости еще раз все обсудить в самих республиках, формула автономизации была одобрена.

Тут-то – 22 сентября – Ленин и заинтересовался работой комиссии Оргбюро. Чтобы иметь информацию из первых рук, Ленин 23-го встретился с председателем Среднеазиатского бюро Рудзутаком, а затем членам комиссии Бухариным и 25-го – Сокольниковым.

Записка Сталина с обоснованием формулы автономизации пришла 25 сентября. Описав хаос в отношениях с республиками, их неподчинения Москве, он доказывал:

«За четыре года гражданской войны, когда мы ввиду интервенции вынуждены были демонстрировать либерализм Москвы в национальном вопросе, мы успели воспитать среди коммунистов, помимо своей воли, настоящих и последовательных социал-независимцев, требующих независимости во всех смыслах… Сейчас речь идет о том, как бы не “обидеть” националов; через год, вероятно, речь пойдет о том, как бы не вызвать раскол в партии на этой почве, ибо “национальная” стихия работает на окраинах не в пользу единства советских республик, а формальная независимость благоприятствует работе».

Сталин в заключение писал:

«Во вторник поговорим подробнее».

Встреча 26 сентября продолжалась 2 часа 40 минут и, не исключено, на повышенных тонах. Ленин со Сталиным не согласился и изложил ему собственный план «федерализации», который заключался не во вступлении республик в состав РСФСР, а в слиянии их вместе с Россией в формальный равноправной Союз Советских Республик Европы и Азии.

Ленин писал Каменеву:

«Я беседовал об этом вчера с Сокольниковым, сегодня со Сталиным. Завтра буду видеть Мдивани (грузинский коммунист, подозреваемый в “независимстве”). По-моему, вопрос архиважный. Сталин немного имеет устремление торопиться… Одну уступку Сталин уже согласился сделать… Мы признаем себя равноправными с Украинской ССР и др. и вместе и наравне с ними входим в новый союз, новую федерацию, Союз советских республик Европы и Азии… Важно, чтобы мы не давали пищи “независимцам”, не уничтожали их независимости, а создавали еще новый этаж, федерацию равноправных республик… Сталин согласился отложить внесение резолюции в Политбюро Цека до моего приезда».

Далее Лениным предлагались поправки ко всему тексту резолюции.

В советское постсталинское время принято было считать, что Ленин, питая ненависть к царской «тюрьме народов» и национальному высокомерию, решил положить конец политике русификации, дать свободу, равноправие и самоуправление всем народам и их республикам. А Сталин – великорусский националист – собрался их поставить под жесткий контроль Москвы. Не совсем так.

Открытый союз республик был нужен Ленину, в первую очередь, для того, чтобы к нему в дальнейшем могли присоединяться другие страны Европы и Азии, свергающие капитализм. Не входить же, скажем, Германии, Англии или Японии после (пусть уже и не скорой) победы там социалистической революции в состав РСФСР. Современный историк вопроса А. Косаковский совершенно справедливо замечает:

«Такая позиция Ленина, остававшегося по сути своей в первую очередь революционером, была основана на сохраняющейся у него вере в торжество грядущей мировой революции. С ее наступлением федеральное устройство государства, право на самоопределение открывают возможность присоединения к союзу все новых и новых республик. В отличие от Ленина, Сталин в своих взглядах на решение национального вопроса выступал в первую очередь как державник, а уж потом как революционер».

В сталинских идеях неделимости России Ленин видел препятствие на пути реализации глобальных планов соединения пролетариев всех стран в единую семью народов под эгидой Москвы и Коминтерна. И именно во имя этого ему нужна была формальная децентрализация, которую он намеревался на практике свести к нулю с помощью жесткой вертикали партийных органов, спецслужб и армии. Уж их-то он точно не собирался децентрализовывать.

[ZHAN]

«Ленин считал именно русский национализм главной опасностью, которая может препятствовать превращению русской революции в революцию мирового пролетариата», – пишут Жорес и Рой Медведевы о сути конфликта между Лениным и Сталиным по поводу образования СССР. Ильич увидел у Кобы недопустимую «правизну». А спорить с больным Лениным? Никто на это не был настроен, даже Сталин, позволивший себе лишь небольшие арьергардные бои, хотя и был вне себя. Но формально пошел Ленину навстречу.

При этом Сталин резко возражал против создания над российскими еще и федеральных структур, считая что

«существование двух ЦИКов в Москве, из коих один будет представлять, видимо, “нижнюю палату”, а другой – “верхнюю”, – ничего кроме конфликтов и трений, не даст…»

Возразил еще против одного пункта:

«по-моему, товарищ Ленин “поторопился”, потребовав слияния наркоматов финансов, продовольствия, труда и народного хозяйства в федеральные наркоматы. Едва ли можно сомневаться в том, что эта “торопливость” даст пищу “независимцам” в ущерб национальному либерализму т. Ленина».

Учитывая последующую громоздкость конструкции советских и российских органов, которая держалась только благодаря отсутствию компартии РСФСР, а также вспоминая обстоятельства распада Союза ССР в конце 1980-х – начале 1990-х, когда российский лидер просто уволил союзного, аргументы Сталина вряд ли можно признать безосновательными.

Ленинская формула, как станет ясно много позже, и станет формулой распада СССР. Не знаю ни одну страну современного мира, где бы существовал принцип свободного выхода из нее любой части этой страны. Но устоять под напором авторитета возвращавшегося в Кремль Ленина было сложно.

На заседании ПБ 28 сентября Каменев и Сталин обменялись записками.

«Каменев: Ильич собрался на войну в защиту независимости…
Сталин: Нужна, по-моему, твердость против Ильича…
Каменев: Думаю, раз ВИ настаивает, хуже будет сопротивляться.
Сталин: Не знаю. Пусть делает по своему усмотрению».

Ленин меж тем не сидел без дела. 27 сентября он встретился с Мдивани, 28-го – с Орджоникидзе, 29-го – с Окуджавой, Цинцадзе, Думбадзе, а затем – с Мясниковым.

А шестого октября Ленин занял кресло председателя на специально обсуждавшем этот вопрос пленуме ЦК, где получил твердую поддержку от Каменева и рупора мировой революции Бухарина. Хотя до конца пленума Ленин не досидел – разболелся зуб, – Сталин в открытый конфликт вступать не стал. Было решено:

«1. Признать необходимым заключение договора между Украиной, Белоруссией, Федерацией Закавказских Республик и РСФСР об объединении их в Союз Социалистических Советских Республик с оставлением за каждой из них права свободного выхода из состава Союза…»

Ленин одержал легкую победу, но вовсе не успокоился. В вечер триумфа на пленуме он написал:

«Т. Каменев! Великорусскому шовинизму объявляю бой не на жизнь, а на смерть. Как только избавлюсь от проклятого зуба, съем его всеми здоровыми зубами».

Ленинский проект «федерализации» был поддержан всеми республиками. За исключением, естественно, Грузии, где захотели войти в состав СССР не через Закавказскую Федерацию, а самостоятельно. Расхлебывавший эту кашу первый секретарь Закавказского крайкома Орджоникидзе с присущей ему прямотой назвал верхушку КПГ «шовинистической гнилью, которую немедленно надо отбросить». ЦК КПГ протестовал и апеллировал к Москве. Ленин 21 октября жестко ставил грузинский ЦК на место:

«Я был убежден, что все разногласия исчерпаны резолюциями пленума Цека при моем косвенном участии и при прямом участии Мдивани. Поэтому я решительно осуждаю брань против Орджоникидзе и настаиваю на передаче вашего конфликта в приличном и лояльном тоне на разрешение Секретариата ЦК РКП, которому и передано ваше сообщение по прямому проводу».

Казалось, вопрос о создании СССР – в том, что касается Ленина, – исчерпан. Так только казалось.

После этого весь ЦК Грузии ушел в отставку. Орджоникидзе получил карт-бланш на его обновление, чем вызвал еще большую озлобленность ЦК прежнего. Кончилось тем, что Орджоникидзе в ярости избил одного из сторонников Мдивани – А. Кабакидзе, – который назвал его «сталинским ишаком». На протяжении второй половины октября и почти всего ноября о конфликте по национальному вопросу не вспоминали. Однако в конце ноября по не вполне понятной причине, но в очевидном раздражении на Сталина, Ленин пришел к выводу, что в грузинском деле не все чисто. Он потребовал отправить в Грузию специальную комиссию во главе с Дзержинским.

Еще один конфликтный узел назрел в вопросе о монополии внешней торговли. Суть спора состояла вовсе не в том, допускать к ней субъекты рынка, частный капитал или нет. Об этом в высшем руководстве никто даже помыслить не мог. Речь шла о ширине бутылочного горлышка, через которое государственные структуры осуществляли бы внешнеэкономическую деятельность. Наркомат внешней торговли настаивал на своей монополии, и именно ее будет защищать Ленин. Многие другие полагали, среди них наибольшую активность проявляли Сокольников, Милютин, Фрумкин, что во внешней торговле могли бы участвовать и другие хозяйственные наркоматы, государственные корпорации и тресты.

Впервые этой проблемой Ленин, похоже, озаботился в марте 1922 года после возвращения из Костино, когда спрашивал Красина:

«Прошу объяснить мне популярно (я болен и туп) не более чем в 10 строках разницу между 1) отменой абсолютной монополии внешней торговли с заменом ее режимом торговых концессий и 2) сохранением (не абсолютной) монополии внешней торговли».

Получив информацию от Красина, который был сторонником монополии своего ведомства, Ленин начал подозревать приверженцев иной точки зрения в неуемной рыночности и намерении распродать Россию.

Вновь внешнеэкономической проблематикой Ленин озаботился в сентябре, перед возвращением в Кремль. Встал в практическую плоскость давно обсуждавшийся вопрос о предоставлении концессии Лесли Уркарту. Красин вступил с ним в Берлине в завершающую стадию переговоров, которые завершились 9 сентября подписанием предварительного концессионного договора. А уже 12 сентября Ленин пишет Сталину:

«Прочитав договор Красина с Уркартом, я высказываюсь против его утверждения. Обещая нам доходы через два или три года, Уркарт с нас берет деньги сейчас. Это недопустимо совершенно».

Красин 18 сентября появился в Горках. Проговорил с Лениным два с половиной часа, после чего предсовнаркома твердо и однозначно высказался против концессии: слишком большой срок – 99 лет, и слишком большой масштаб. Вопрос о договоре с Уркартом был внесен на октябрьский пленум ЦК, который его отклонил.

Там же принимается одно решение, которое Ленин счел категорически неприемлемым. Он разразился разгромным письмом Сталину:

«Решение пленума ЦК от 6.Х (протокол № 7, п. 3) устанавливает как будто неважную, частичную реформу: “провести ряд отдельных постановлений СТО о временном разрешении ввоза и вывоза по отдельным категориям товаров или в применении к отдельным границам”. Но на деле это есть срыв монополии внешней торговли…»

Большинство Политбюро в недоумении: никто из них не собирался ликвидировать государственную внешнеторговую монополию. Но Ленин настаивал на пересмотре решения на следующем пленуме, намеченном на декабрь.

Сталин 20 октября обратился ко всем членам ЦК:

«Письмо тов. Ленина не разубедило меня в правильности решения пленума ЦК от 6 октября о внешней торговле. Тем не менее, ввиду настоятельного предложения т. Ленина об отсрочке решения пленума ЦК исполнением, я голосую за отсрочку с тем, чтобы вопрос был поставлен на обсуждение следующего пленума с участием Ленина».

«Тройка» обещала исправиться, но Ленин ей уже в этом вопросе не доверял. Испытывая все большее нетерпение по мере приближения пленума, он обратится за поддержкой к Троцкому, чья безупречная ультралевизна предохраняла его от крамольных мыслей о свободе торговли.

Впервые после полугодового перерыва Ленин выступил на публике 31 октября – на IV сессии ВЦИК. Заседали в золоте Андреевского зала Большого Кремлевского дворца в присутствии представителей дипломатического корпуса, уже начавшего сомневаться в том, что глава советского правительства жив.

«Его ждали с большим волнением, – заметила Фотиева. – ВИ также был взволнован и озабочен».

Публичное выступление – в октябре – ноябре их будет три – превращалось в почти смертельный номер. Ленину было физически тяжело выступать.

Появление Ленина было встречено бурными овациями. Он сразу же предупредил, что ограничится «лишь небольшими словами приветствия».

– Необходимо, конечно, направить наше приветствие Красной Армии, которая на днях показала еще раз свою доблесть, взяв Владивосток и очистив всю территорию последней из связанных с Советской Россией Республик.

Отметил, что это заслуга также и советской дипломатии, которой предстоит вновь заявить о себе на Лозаннской конференции по Ближнему Востоку. А далее перешел к повестке сессии, утвердившей кодекс законов о труде, земельный кодекс, закон о судоустройстве. Назвал их большим завоеванием советской власти. Привычно констатировал, что в сравнении с капстранами

«мы наименее культурны, производительные силы у нас развиты меньше всех, работать мы умеем хуже всех».

Посетовал в этой связи на государственный и советский аппарат в центре и на местах, подчеркнув необходимость его децентрализации.

– Мы уверены, что наш аппарат, который страдает весьма многими недостатками, который раздут гораздо больше, чем вдвое, который очень часто работает не на нас, а против нас, – эту правду нечего бояться сказать, хотя бы и с трибуны высшего законодательного учреждения нашей республики, – будет улучшен,

– сказал творец этого аппарата его представителям, сидевшим в зале.

«Речь Владимира Ильича продолжалась 20 минут. В секретарской записи сказано, что выступлением остались довольны не только все, но и он сам:
– Сказал все, что хотел сказать».

Приближался первый крупный юбилей – пятилетие – главного события в жизни Ленина и всей страны – Октябрьской революции. Его празднование закладывало традиции будущих больших торжеств. К 7 ноября в витринах магазинов красовались портреты Ленина, Троцкого и Маркса, загорались красным электрическим цветом большие пятерки.

В торжественный день на Красной площади выстроились войска. Ленина не было. В 11 утра прозвучала команда «Смирно!». Главвоенмор Троцкий пешком начал обходить и приветствовать войска. «Долго не смолкало над площадью восторженное «Ура!». Троцкий поднялся на специально построенную трибуну, где стояли члены ПБ, и произнес, как всегда, пламенную речь. Парад начался с пролета сорока аэропланов, затем по брусчатке зацокали копытами гнедые лошади кавалеристов, прогрохотали тачанки с пулеметами, лошади тянули артиллерию. Прошли курсанты, моряки, газовая команда, войска всевобуча. Проехали броневики «Степан Разин» и «Емелька Пугачев». В начале второго на площадь вошли колонны трудящихся столицы, потянулись грузовики с питомцами детских домов, инвалидами и пенсионерами, учащиеся пронесли революционные лозунги, чучела Чемберлена и Муссолини.

Ленин в тот день ограничился письменным поздравление трудящихся завода б. Михельсона, где его чуть не подстрелили:

«Очень жалею, что маленькое нездоровье именно сегодня заставило меня сидеть дома. Шлю вам самые горячие приветствия и пожелания к пятилетнему юбилею. На следующее пятилетие желаю успешной работы».

Он отказался от выступления на объединенном заседании Коминтерна и Моссовета в Большом театре, где его ждали делегаты IV конгресса КИ.

Участие Ленина в конгрессе изначально было под большим вопросом. Еще до возвращения в Кремль – 18 сентября – он давал Зиновьеву условное согласие выступить с докладом, но просил одновременно готовить страховочный вариант:

«1) Троцкий должен быть тоже для замены (и для самостоятельного доклада); 2) я вправе надуть, но только если здоровье или дела не позволят».

На открытие конгресса 5 ноября в Петроград прибыли представители 58 коммунистических партий, а также Коммунистического Интернационала молодежи, Профинтерна, Международного женского секретариата, Организации негров США, Международной рабочей помощи. Ленин ограничился письменным посланием:

«Петроградским рабочим и их новому Совету, принимающим в своем городе IV конгресс Коминтерна, лучшие пожелания и горячий привет… На ваше приглашение побывать в Петрограде надеюсь ответить приездом в скором будущем».

Но затем делегаты перемещались в Москву.

Ленин решил пойти ва-банк. Чтобы продемонстрировать свою полную интеллектуальную реабилитацию, он отважился сделать доклад на тему «Пять лет российской революции и перспективы мировой революции». И не просто так, а на немецком языке. Впрочем, не исключаю, что немецкий был выбран для того, чтобы о связанности и содержательности речи могли судить только несколько делегатов, для которых немецкий был родным. И которые могли списать смысловые недостатки на издержки в знании иностранного языка. А россияне знакомились с речью в отредактированном переводе. Готовился тщательно. Штудировал стенограммы III конгресса Коминтерна и свою брошюру о продналоге на немецком. 11 ноября весь день готовился к докладу, вечером принял редактора немецкой секции Коминтерна и долго беседовал с ним по-немецки.

Тринадцатого ноября Аросев впервые за многие месяцы увидел Ленина – в фойе Большого Кремлевского дворца:

«Быстрыми шагами, пальто внакидку, на голове шапка, у которой уши на макушке черным бантом завязаны, шел Ленин, а с ним обе сестры, жена и итальянец Бордига. С итальянцем он о чем-то говорил по-французски. Раза два поклонился кому-то.

Ленин сбросил на стул пальто и шапку и поспешно встал у кафедры, так что никто из членов президиума не поспел сесть за стол и открыть заседание. И только когда порывисто заплескались сотни рук, когда ни один из присутствующих ничего не мог вымолвить и сквозь радостную пелену влаги, окутавшую глаза, только хлопал и хлопал в ладоши… из комнаты справа к столу один по одному поспешно собрались члены президиума. Ленин был очень смущен. Чтобы чем-нибудь заняться у кафедры, он стал перебирать листочки. Потом попробовал откашляться, чтобы говорить. Тогда хлопки полетели с удвоенной силой. Ленин, порывшись в карманах, достал носовой платок и стал сморкаться. Потом опять крякнул, предвещая свое слово, но тут хлопки вдруг оборвались, и грянул на разных языках, но стройно, и мощно, и гулко Интернационал. Ленин быстрым и властным движением провел вправо-влево по своим рыжим усам и начал свою речь по-немецки».

[ZHAN]

– Я числюсь в списке ораторов главным докладчиком, но вы поймете, что после моей долгой болезни я не в состоянии сделать большого доклада. Я могу дать лишь введение к важнейшим вопросам. Моя тема будет весьма ограниченной.

Ленин действительно ограничился российской внутриэкономической проблематикой, не сказав практически ничего о мире или Коминтерне. Сначала напомнил содержание «Очередных задач Советской власти» весны 1918 года, где уже писал о предпочтительности государственного капитализма. Вывел из этого органичность новой экономической политики, которая тогда была «еще очень смутной идеей», но материализовалась в условиях «внутреннего политического кризиса Советской России» в начале 1921 года. Оживление в зале возникло, когда Ленин решил перечислить достижения на экономическом фронте.

– Прежде всего остановлюсь на нашей финансовой системе и знаменитом российском рубле. Я думаю, что можно русский рубль считать знаменитым хотя бы уже потому, что количество этих рублей превышает теперь квадриллион.

Смех в зале, и Ленин говорит, что инфляция вроде как замедлилась. Затем перешел к социальным целям.

– Самое главное – это, конечно, крестьянство. В 1921 году мы безусловно имели налицо недовольство громадной части крестьянства. Затем мы имели голод… Крестьянство за один год не только справилось с голодом, но и сдало продналог в таком объеме, что мы уже теперь получили сотни миллионов пудов, и притом почти без применения каких-либо мер принуждения.

Легкая промышленность демонстрирует «общий подъем», в тяжелой промышленности «положение все еще остается тяжелым», но «наблюдаем уже заметное улучшение».

– Несомненно, что мы сделали и еще сделаем огромное количество глупостей. Никто не может судить об этом лучше и видеть это нагляднее, чем я (Смех). Почему же мы делаем глупости? Это понятно: во‑первых, мы – отсталая страна, во‑вторых, образование в нашей стране минимальное, в‑третьих, мы не получаем помощи извне… В-четвертых, по вине нашего государственного аппарата.

Постепенно речь набирала обороты.

«Сначала осторожно: видно, жалел себя, соразмерял свои силы, – наблюдал Аросев. – Потом проснулся в нем старый, сильный, пламенный революционер. Он загорячился. Забыв немецкие слова, пощелкивал пальцем, чтобы вспомнить. Из первых рядов и из президиума вперебой подсказывали нужные слова. Некоторые подсказки он отвергал и искал выражений более тонких, более точных.

– Что делается, совсем прежний Ильич!

– А ведь ему усиленно телефонировали с того света, – сказал мне кто-то сбоку в ухо, – и поэтому я думаю, не рано ли ему выступать?

Должно быть, так же змий посеял сомнение в душу человеческую о ее безгрешности. Что же, змий был прав… В середине речи у Ленина наступил какой-то перелом: он, видимо, стал уставать. Голос становился глуше, и реже он пощелкивал пальцами, – должно быть, не мог уже так заострять свою мысль».

Лозовский в зале переживал:

«Вид у него был чрезвычайно болезненный… Говоривший обычно свободно по-немецки, на этот раз он запинался: чувствовалось огромное внутреннее напряжение, которое ему потребовалось для того, чтобы вообще выступить на конгрессе».

Концовку, касавшуюся собственно Коминтерна, Ленин очевидно скомкал.

– Я беседовал с некоторыми прибывшими сюда делегатами и надеюсь в дальнейшем ходе конгресса хотя и не лично участвовать в нем – это, к сожалению, для меня невозможно, – но подробно поговорить с большим числом делегатов из различных стран.

Раскритиковал резолюцию предыдущего конгресса «об организационном построении коммунистических партий и о методах и содержании их работы»:

– Резолюция прекрасна, но она почти насквозь русская, то есть почти все взято из русских условий… Все сказанное в резолюции осталось мертвой буквой.

И завершил речь призывом к «русским и иностранным товарищам» учиться:

– Мы учимся в общем смысле. Они же должны учиться в специальном смысле, чтобы действительно постигнуть организацию, построение, метод и содержание революционной работы, если это совершится, тогда, я убежден, перспективы мировой революции будут не только хорошими, но и превосходными.

Бурные овации. Бухарин напишет:

«У нас сердце замирало, когда Ильич вышел на трибуну: мы все видели, каких усилий стоило Ильичу это выступление. Вот он кончил. Я подбежал к нему, обнял его под шубейкой: он был весь мокрый от усталости – рубашка насквозь промокла, со лба свисали капельки пота, глаза сразу ввалились…»

Операторы потом досадовали, что упустили шанс запечатлеть исторический момент.

«Ильич тогда только что оправился после тяжкой болезни, и его не разрешено было снимать, но, когда заседание конгресса закончилось, операторы остались ждать у Кремля в надежде увидеть ВИ и испросить у него разрешения на съемку, – расскажет В. Яковлев. – И действительно, вскоре на пороге появился тов. Ленин.

– А-а, питерцы, здравствуйте! – обратился он к съемщикам. – Что, опять приехали снимать меня? Не дам.

Это была последняя киновстреча».

Двадцатого ноября собралась руководящая в коминтерновских делах «пятерка ЦК» в составе Ленина, Троцкого, Зиновьева, Радека и Бухарина и утвердила подготовленный Лениным проект резолюции конгресса КИ о его программе:

«1. Все программы сдаются в Исполком Коминтерна или в комиссию, назначенную им, для детальной обработки и изучения… 2. Конгресс подтверждает, что национальные партии, не имеющие еще своих национальных программ, должны немедленно приступить к выработке таковых с тем, чтобы не позже, как за три месяца до следующего конгресса, внести их в Исполком для окончательного утверждения на будущем конгрессе».

Осенью 1922 года Ленин вполне благодушно смотрел на окружающий мир и высоко оценивал достижения собственной дипломатии, в которой не видел необходимости каких-либо изменений.

Его последней внешнеполитической игрой стала подготовка к международной конференции по Турции.

«При живейшем участии ВИ была обсуждена и принята та программа, которую мы защищали в Лозанне… Обсуждение вопроса о проливах с ВИ было последним, которое я с ним имел»2562, – напишет Чичерин.

Англичане, французы и итальянцы неохотно начали переговоры, когда стал ясен исход греко-турецкой войны. Генеральное сражение произошло у Афьон-Карахисара 26 августа. Разбитая греческая армия побежала к Смирне. 40 тысяч греков были посажены на суда, а еще 50 тысяч оказались в плену, а армия Мустафы Кемаля, отпраздновав свой триумф сожжением Смирны и неистовой резней христианского населения, повернула свои колонны к Константинополю и проливам».

Перед европейскими державами замаячила перспектива величайшего унижения: изгнания их войск из Стамбула бойцами Ататюрка. Итальянцы и французы сбежали, но не англичане, защищавшие Чанак при поддержке флота, который стоял в проливах. Перемирие между Турцией и странами Антанты было подписано 11 октября.

Десятого ноября 1922 года в интервью «Observer» и «Manchester Guardian» Ленин заметил:

«Конечно, окончание греко-турецкой войны, которая поддерживалась Англией, является моментом, который увеличивает в известном отношении шансы на заключение англо-русского соглашения. К этому соглашению мы стремились и до окончания этой войны и будем стремиться теперь с наибольшей энергией».

В Лондоне пришлось иметь дело уже с новым правительством: Чанакский кризис положил конец премьерству Ллойд Джорджа, которого сменил глава консервативного кабинета Э. Бонар Лоу.

Встал вопрос об участии России в Лозаннской конференции. Ленин отвечал на него положительно. Британская пресса интересовалась у него: считала ли Москва свое участие в решении ближневосточных проблем «делом престижа только, или Вы исключительно исходите из реальных интересов России?». Ленин дал поразительный ответ:

«Я надеюсь, что всей нашей международной политикой в течение пяти лет мы вполне доказали, что к вопросам престижа мы относимся совершенно равнодушно и никогда не способны выдвигать какое бы то ни было требование или ухудшать действительные шансы мира между державами только из-за престижа. Я уверен, что ни в одной державе нет в народных массах такого равнодушия и даже такой готовности встретить вопрос престижа самой веселой насмешкой».

Понятие государственного престижа для Ленина было просто пустым звуком.

Конкретную же позицию России по проливам Ленин излагал так:

«Во-первых, удовлетворение национальных стремлений Турции… Во-вторых, наша программа заключает в себе закрытие проливов для всех военных кораблей в мирное и военное время… В-третьих, наша программа в отношении проливов состоит в полной свободе торгового мореплавания».

В Лозаннской конференции участвовали на полных правах Великобритания, Турция, Франция, Италия, Япония, Греция, Румыния, Югославия, делегации России и Болгарии пригласили только для обсуждении вопроса о проливах. Лозанну нередко считают провалом России и дипломатическим успехом Англии и Турции. Проливы с согласия Кемаля были оставлены открытыми не только для торговых, но и военных судов всех стран в мирное время. Таким образом, южные пределы России становилась открытыми для интервенции. Ататюрк ответил на оказанную ему Лениным военную помощь черной неблагодарностью.

Последний раз Ленин появился на публике 20 ноября 1922 года в 18.30 – на объединенном заседании пленума Московского Совета с членами районных Советов. «Правда» на следующий день писала:

«Появление на эстраде тов. Ленина встречается громкими раскатами “ура”, горячими и продолжительными аплодисментами, переходящими в долго несмолкаемую овацию, почти заглушающую не менее мощные звуки “Интернационала”… Тов. Ленин пробует начать свое слово, но его перебивают снова и снова горячие возгласы, несущиеся со всех сторон: “Да здравствует вождь мировой революции!”»

Ленин с ходу признавался (неправленый текст стенограммы):

– После болезни, начиная с декабря месяца, я весьма порядочно, выражаясь языком профессионалиста, потерял работоспособность довольно длительно, и в силу уменьшения работоспособности мне пришлось откладывать неделю за неделей настоящее собрание, и пришлось очень значительную долю работы, которую я в начале, как вы помните, взвалил на т. Цурюпу, а потом на т. Рыкова, еще дополнительно взвалить на т. Каменева, и надо сказать, что на нем оказалось внезапно, выражаясь сравнением, которое я уже употребил, два воза, и, хотя продолжая сравнение, надо сказать, что лошадка оказалась исключительно способной и ретивой (Аплодисменты), но все-таки тащить два воза не очень полагается, и я теперь с нетерпением жду времени, когда вернутся товарищи Цурюпа и Рыков, и мы разделим работу хоть немножко по справедливости.

В основном, оправдывал введение нэпа, делая при этом упор на его временном характере:

– Странное название. Эта политика называется новой экономической политикой потому, что она поворачивает назад. Мы сейчас отступаем, как бы отступаем назад, но мы это делаем, чтобы сначала отступить, а потом разбежаться и сильнее прыгнуть вперед.

Редчайший случай – Ленин заговорил о ценности человеческих жизней (в данном случае, павших от рук врагов):

– Мы из-за них понесли всевозможные потери, потеряли всякого рода ценности и главную ценность – человеческие жизни в невероятно большом масштабе. Теперь мы должны, со всей внимательностью присматриваясь к нашим задачам, понять, что главной задачей теперь будет – не отдавать старых завоеваний. Ни одного из старых завоеваний мы не отдадим.

Последние слова последнего выступления Ленина:

– Позвольте мне закончить выражением уверенности, что, как эта задача ни трудна, как она ни нова по сравнению с прежней нашей задачей и как много трудностей она нам ни причиняет, – все мы вместе, не завтра, а в несколько лет, все мы вместе решим эту задачу во что бы то ни стало, так что из России нэповской будет Россия социалистическая.

Бурные и продолжительные аплодисменты.

Заседание СТО 24 ноября Ленин довести до конца не смог, вышел через полтора часа, усадив на председательское кресло Каменева. 25-го утром случился приступ: судороги в ноге, Ленин упал в коридоре своей квартиры. Родные бросились его поднимать, но он уверил, что поднимется сам. Кожевников и Крамер приехали к полудню. Они предписали недельный отдых и настаивали, чтобы Ленин в течение этого времени абсолютно отказался от любой работы. Однако он упрямо продолжил сидеть на заседаниях Политбюро, СНК и СТО, вести переписку и принимать посетителей. До конца месяца – никаких приступов, встречи – Сталин, Аванесов, Адоратский, Цюрупа, Молотов, Сырцов. Но Ленин все реже появлялся в своем рабочем кабинете, письма и пакеты все чаще оставались невскрытыми или без ответа на столах секретарей.

Четвертого декабря Крамер и Кожевников отметили ухудшение его самочувствия.

«Сам В. И. находит тоже, что в последнее время он стал легче утомляться. Вид не особенно хороший, цвет лица землистый. Было предложено уехать на несколько дней в Горки и совершенно не заниматься. Сначала В. И. не хотел на это согласиться, но в конце концов его удалось уговорить поехать в четверг после заседания и вернуться в понедельник или во вторник».

Шестого декабря Ленин пришел в кабинет в начале 12-го. Поручил написать от его имени несколько писем. Беседовал со Сталиным в течение 1 часа 40 минут. Вечером принял Богданова и Довгалевского, после чего продиктовал упоминавшиеся воспоминания о Федосееве и поручил послать их Анне Ильиничне. Седьмого декабря Ленин появился в кабинете в 10.55. В 11 часов началось заседание Политбюро, где он продержался до 14.20. Это было последнее заседание ПБ с участием Ленина. Вечером он появился в кабинете, поговорил по телефону со Сталиным. Внес поправки в проект постановления ПБ о распределении полномочий между Луначарским и его заместителями. В 18.15 ушел домой, после чего наконец-то уехал в Горки.

В Горках не получилось ни отдыха, ни работы: ежедневно накатывали приступы паралича. Мария Ильинична запомнила, что брат в подавленном настроении часами просиживал на террасе, грустный и молчаливый. Отвлек от печальных мыслей присланный протокол прошедшего накануне заседания ПБ. Оказывается, после его ухода оставшиеся коллеги, да еще вне повестки, осуществили настоящую идеологическую диверсию, отложив высылку из Москвы Рожкова на том хлипком основании, что он покаялся и отрекся от меньшевизма. Ленин вновь вне себя. До этого судьба Рожкова обсуждалась в Политбюро с его участием уже дважды – 20 октября и 16 ноября. И оба раза Ленин добивался принятия решения об изгнании. 8 декабря он пишет Сталину:

«Я оспариваю законность принятого вчера решения о Рожкове… Я настаиваю на передаче вопроса на пленум, тем более что до пленума осталась только одна неделя».

До пленума дело не дошло. 14 декабря ПБ, отменив свое решение, согласилось выслать Рожкова в Псков.

[ZHAN]

Полагаю, именно случай с Рожковым заставил Ленина 8 декабря продиктовать из Горок записку:

«1. Политбюро заседает по четвергам от 11-ти и никак не позже 2-х. 2. Если остаются нерассмотренные вопросы, то они переносятся либо на пятницу, либо на понедельник на те же часы. 3. Повестка дня Политбюро должна быть разослана не позже, чем к 12-ти часам дня среды. К тому же сроку должны быть присланы материалы (в письменном виде) к повестке».

На следующий день Ленин попытался построить и Совнарком, продиктовав большое письмо Цюрупе – о порядке работы замов и Председателя СНК, прописав график их деятельности.

«1. Время работы: 11–2, 6–9; вместе с предСНК в дни: понедельник и вторник, четверг и пятница».

Ленин предлагал, чтобы три зама

«“сидели” на определенной работе по два месяца, а потом ее меняли. (Это необходимо в интересах ознакомления всех замов со всем аппаратом в целом и в интересах достижения настоящего единства управления)… Так как работа улучшения и исправления всего аппарата гораздо важнее той работы председательствования и калякания с замнаркомами и наркомами, коя до сих пор занимала замов целиком, то необходимо установить и строго проводить, чтобы не менее двух часов в неделю каждый зам “опускался на дно”, посвящая личному изучению самые разнообразные, и верхние и нижние, части аппарата, самые неожиданные притом».

Затем Ленин сел писать конспект своего выступления на Х съезде Советов. 11 декабря Аллилуева записала в дневнике:

«Никаких поручений не было. ВИ ни разу не звонил. Проверить, чтобы в кабинете было не меньше 14 градусов тепла».

Наутро ожидался приезд Ленина в Москву. Он вернулся из Горок утром 12 декабря. В полдень пришел в кабинет и до 2 часов беседовал с Рыковым, Каменевым и Цюрупой по поводу распределения их полномочий. Ни о чем не договорились.

«После этого ушел домой, не дав никаких поручений на вечер. Вечером ВИ пришел в кабинет в 5 часов 30 минут, несколько минут говорил по телефону. От 6 часов до 6 часов 45 минут у ВИ был Ф. Э. Дзержинский, только что вернувшийся из Тифлиса. ВИ беседовал с ним по вопросу о конфликте в ЦК Грузинской компартии… Беседа с Дзержинским сильно взволновала ВИ».

Из общих соображений можно предположить, что Дзержинский одобрял линию Заккрайкома и самого Орджоникидзе, но проговорился об инциденте с мордобоем. Ленин просил Дзержинского вернуться в Грузию для дополнительного изучения ситуации.

После этого предсовнаркома просмотрел материал о работе торгпредства в Берлине и принял его главу Стомонякова. Тот, полагаю, передал письмо полпреда в Германии Крестинского, написанное еще 3 декабря в Берлине. Крестинский замечал, что

«ряд товарищей, побывавших за границей, становятся сторонниками монополии (Цюрупа, Владимиров, Рыков, Аванесов)».

Ленин переслал письмо Крестинского Троцкому с припиской:

«Черкните поскорее, согласны ли; я буду воевать на пленуме за монополию. А Вы?».

Троцкий согласился, добавив, что требуется гибкое регулирование внешней торговли, приспособленное к общим хозяйственным потребностям, чем мог бы заняться Госплан, на который он имел виды. В 20.15 Ленин покинул кабинет. Больше ему в нем работать не придется.

У Ленина 13 декабря было два приступа, когда паралич охватывал правые конечности. Похоже, это был второй инсульт (или он будет 16-го). Проведенное в 11 утра Кремером и Кожевниковым обследование показывало, что состояние заметно ухудшилось, хотя все объективные показатели были в норме. В истории болезни запись:

«С большим трудом удалось уговорить ВИ не выступать ни в каких заседаниях и на время совершенно отказаться от работы. ВИ в конце концов на это согласился и сказал, что сегодня же начнет ликвидировать свои дела».

Согласился отправиться в Горки. Реально остался на 3 дня, которые провел в кремлевской квартире в суматошной активности.

После ухода врачей, около полудня Ленин вызвал Фотиеву

«на квартиру и продиктовал три письма: Сталину – “Для пленума ЦК”; Фрумкину и Стомонякову – о монополии внешней торговли; Цюрупе, Рыкову и Каменеву – о порядке работы заместителей Председателя СНК и СТО».

В первом письме просил пленум отменить решение Политбюро относительно Рожкова. В послании Каменеву, Рыкову, Цюрупе прерывал затянувшиеся споры о распределении полномочий:

«Ввиду обострения болезни я должен ликвидировать сейчас всякую политическую работу и возобновить свой отпуск. Поэтому наши разногласия с вами теряют практическое значение… К первым функциям (т. е. председательствование, контроль за правильностью формулировок и т. д.) больше подходит т. Каменев, тогда как функции чисто административные свойственны Цюрупе и Рыкову».

Ленин намеревался вскоре вернуться к работе:

«Прошу только иметь в виду, что я даю свое согласие на предложенное вами распределение не на три месяца (в отличие от вашего предложения), а впредь до моего возвращения к работе, если оно состоится ранее чем через три месяца».

Под фотиевским «письмом Фрумкину и Стомонякову» скрывалось на самом деле послание Троцкому (копия Фрумкину и Стомонякову):

«Мне думается, что у нас с Вами получается максимальное согласие, и я думаю, что вопрос о Госплане в данной постановке исключает (или отодвигает) спор о том, нужны ли распорядительные права для Госплана. Во всяком случае, я бы очень просил Вас взять на себя на предстоящем пленуме защиту нашей общей точки зрения о безусловной необходимости сохранения и укрепления монополии внешней торговли. Так как предыдущий пленум принял в этом отношении решение, идущее целиком вразрез с монополией внешней торговли… в случае нашего поражения мы должны будем перенести вопрос на партийный съезд…»

В 12.30 к Старику зашел Сталин, беседовали «до 2 часов 35 минут». Это был последний их разговор. Считается, что говорили о Грузии и монополии внешней торговли.

«Вечером, от 7 часов 30 минут до 8 часов 25 минут ВИ диктовал письмо Сталину о монополии внешней торговли. Письмо было разослано членам ЦК как материал к пленуму, назначенному на 18 декабря».

Там Ленин утверждал:

«Вопрос состоит в том, будет ли наш НКВТ работать на пользу нэпманов или он будет работать на пользу пролетарского государства. Это такой коренной вопрос, из-за которого безусловно можно и должно побороться на партийном съезде».

Основной запал был направлен против Бухарина, чьи рассуждения

«о таможенной политике на практике означают не что иное, как полнейшую беззащитность русской промышленности и прикрытый самой легкой вуалью переход к системе свободной торговли».

Четырнадцатого декабря Ленин пригласил Ярославского, который в тот момент был, помимо прочего, председателем комиссии СНК по ревизии деятельности торгпредств РСФСР за границей, чтобы поговорить о монополии внешней торговли.

«Он тогда очень волновался, что вопрос этот не будет пересмотрен в желательном для Ленина смысле, то есть в смысле отмены предыдущего постановления пленума, и особенно волновался по поводу позиции Зиновьева, Каменева, Бухарина и Сокольникова… Ленин знал, что Сталин высказался уже в письме в Политбюро, что он за сохранение монополии. Он просил меня сговориться с тов. Троцким и вместе защищать вопрос на пленуме ЦК, а если понадобится, то и перенести на фракцию съезда Советов».

Ленин 15 декабря сначала продиктовал записку Троцкому:

«Я считаю, что мы вполне сговорились. Прошу Вас заявить на пленуме о нашей солидарности. Надеюсь, пройдет наше решение, ибо часть голосовавших против в октябре теперь переходит частью или вполне не нашу сторону».

А затем надиктовал добавление, где основная мысль:

«Я убежден, что если нам грозит опасность провала, то гораздо выгоднее провалиться перед партсъездом и сейчас же обратиться к фракции съезда, чем провалиться после съезда».

Записки о монополии внешней торговли Троцкий будет использовать для доказательства его альянса с Лениным, направленного против Сталина и «Тройки». Основание слабое. Не Сталин был противником Ленина в вопросе о монополии – имелись другие мишени. К тому же, замечал Ярославский,

«Ленин неоднократно в таких случаях обращался к отдельным членам ЦК, обеспечивая определенную поддержку своим предложениям. Говорить на основании такого соглашения по данному вопросу с тов. Троцким о блоке против Зиновьева и Каменева Ленина с Троцким вообще было бы совершенно неправильно».

Затем Старик попытался написать письмо Сталину, но, по записи дежурных врачей, «секретарша разобрать не смогла, и ВИ пришлось его продиктовать». В ПСС значится как надиктованное по телефону.

«Я кончил теперь ликвидацию своих дел и могу уезжать спокойно. Кончил также соглашение с Троцким о защите моих взглядов на монополию внешней торговли. Осталось только одно обстоятельство, которое меня волнует в чрезвычайно сильной мере, это невозможность выступить на съезде Советов. Во вторник у меня будут врачи, и мы обсудим, имеется ли хоть небольшой шанс на такое выступление. Отказ от него я считал бы для себя большим неудобством, чтобы не сказать сильнее. Конспект речи у меня был уже написан несколько дней назад. Я предлагаю поэтому, не приостанавливая подготовки для выступления кого-либо другого вместо меня, сохранить до среды возможность того, что я выступаю сам, может быть, с речью, сильно сокращенною против обычного, например, с речью в три четверти часа. Такая речь нисколько не помешает речи моего заместителя (кого бы Вы ни уполномочили для этой цели), но, думаю, будет полезна и политически и в смысле личном, ибо устранит повод для большого волнения».

И через какое-то время сделал добавление:

«Я решительно против оттяжки вопроса о монополии внешней торговли… Уверен, что Троцкий защитит мои взгляды нисколько не хуже, чем я, это – во‑первых; во‑вторых, Ваше заявление и Зиновьева и, по слухам, также Каменева, подтверждает, что часть членов ЦК изменили уже свое прежнее мнение; третье, и самое главное: дальнейшие колебания по этому важнейшему вопросу абсолютно недопустимы и будут срывать всякую работу».

В ночь на 16-е произошел новый удар. В 11 утра у постели Крамер и Кожевников.

«Вид у ВИ плохой, утомленный. ВИ сообщил, что ночью, около часа, у него случился паралич правых конечностей, который продолжался 35 минут. Речь не была затронута. Затем движения стали восстанавливаться. В правых конечностях значительное ослабление силы и некоторое нарушение координации. Движения все возможны, но они совершаются медленно и неуклюже… Писать может только крайне медленно, причем буквы очень мелкие, лезут одна на другую… Речь не расстроена».

Врачи вновь настаивали на отъезде в Горки, постельном режиме и полном отказе от работы. Ленин по инерции отказывался.

Продиктовал Крупской послание для Каменева, Рыкова и Цюрупы, главное в котором: «Госплан надо отдать Рыкову». Фотиева записала, что в тот день

«ВИ ни разу не звонил и никаких распоряжений не делал. Вечером позвонила Надежда Константиновна и просила сообщить И. В. Сталину от имени ВИ, что выступить на съезде Советов он не сможет. На мой вопрос, как чувствует себя ВИ, сказала: “Средне, по внешности ничего, а вообще сказать трудно”».

Пленум ЦК собрался 18 декабря. На утреннем заседании, как Ленину и обещали, подтвердили

«безусловную необходимость сохранения и организационного укрепления монополии внешней торговли».

На вечернем заседании приняли ленинские предложения по созданию СССР. И тот же пленум возложил на Сталина персональную ответственность за соблюдение режима, установленного для Ленина в соответствии с рекомендациями доктора Ферстера. Задача была не простой.

Девятнадцатого декабря у Ленина поднялась температура, но терапевт Гетье не нашел ничего сверхтревожного. 20-го приехал вновь из Германии Ферстер. Записала Мария Ильинична:

«Рекомендации те же, что у отечественных эскулапов – постельный режим, отдых. Ферстер не возразил против того, чтобы он надиктовал записку».

Но встречи были запрещены. Ленин возмущался. Крупская разделяла его возмущение. В 1935 году она расскажет:

«Когда врачи запретили чтение и вообще работу, думаю, что это неправильно было. Ильич часто говорил мне о своем критическом отношении к этому запрету:
– Ведь они же (и я сам) не могут запретить мне думать».

Но информация о пленуме ЦК до Ленина доходит. 21 декабря Троцкому была отправлена записка:

«Как будто удалось взять позицию без единого выстрела простым маневренным движением. Я предлагаю не останавливаться и продолжать наступление и для этого провести предложение поставить на партсъезде вопрос об укреплении внешней торговли и о мерах к улучшению ее проведения. Огласить это на фракции съезда Советов. Надеюсь, возражать не станете и не откажетесь сделать доклад на фракции».

Над текстом Крупская написала:

«Лев Давидович! Профессор Ферстер разрешил сегодня Владимиру Ильичу продиктовать письмо, и он продиктовал мне следующее письмо к Вам».

После текста добавила:

«ВИ просит также позвонить ему ответ. Н. К. Ульянова».

Полагаю, Надежде Константиновне льстила возможность вновь, как во времена юности и эмиграции, играть роль главного, если не единственного политического помощника мужа. Возможно, понимая, что без политики Ленин долго не протянет, она с соблюдением ей хорошо знакомых норм конспирации и в нарушение предписаний врачей и ПБ обеспечивала связь Ленина с внешним миром.

В тот день Сталин был на заседании Оргбюро, которое утвердило отчет Дзержинского о проверке в Грузии. Орджоникидзе отделался легким испугом, более того, было принято решение о смещении Мдивани и его сторонников со всех постов в Грузии. Ближе к ночи Сталин получает записку от Каменева:

«Сегодня ночью звонил мне Троцкий. Сказал, что получил от Старика записку, в которой Старик, выражая удовольствие принятой пленумом резолюцией о Внешторге, просит, однако, Троцкого сделать по этому вопросу доклад на фракции съезда и подготовить тем почву для постановки этого вопроса на партсъезде. Смысл видимо в том, чтобы закрепить сию позицию».

В ответе Сталин старался сохранить спокойствие:

«По-моему следует ограничиться заявлением в твоем докладе, не делая демонстрации на фракции, как мог Старик организовать переписку с Троцким при абсолютном запрещении Ферстера».

Но Молотов рассказывал, что Сталин был в ярости, и вся она в итоге выплеснется на Крупскую:

– Я не буду ходить перед ней на задних лапках! Спать с Лениным, еще не значит разбираться в болезнях и ленинизме! Из-за того, что она пользуется с Лениным одним нужником, я не могу ценить ее так же, как его!

В таком настроении Сталин снял трубку, позвал к телефону Крупскую, отчитал ее и пригрозил партийными санкциями. Правда, потом, в объяснении Ленину, который уже не сможет с ним ознакомиться, Сталин утверждал, что не переходил грани приличия и

«сказал ей (по телефону) приблизительно следующее: “Врачи запретили давать Ильичу политинформацию, считая такой режим важнейшим средством вылечить его, между тем Вы, Надежда Константиновна, оказывается, нарушаете этот режим; нельзя играть жизнью Ильича” и пр. Я не считаю, что в этих словах можно было усмотреть что-либо грубое и непозволительное».

[ZHAN]

Но Крупская восприняла разборку иначе.

«Надежду Константиновну этот разговор взволновал чрезвычайно: она была совершенно не похожа сама на себя, рыдала, каталась по полу и пр.», – свидетельствовала Мария Ильинична.

Крупская жаловалась Каменеву (письмо датировано 23 декабря):

«Лев Борисович, по поводу коротенького письма, написанного мною под диктовку ВИ с разрешения врачей, Сталин позволил себе вчера по отношению ко мне грубейшую выходку. Я в партии не один день. За все 30 лет я не слышала ни от одного товарища ни одного грубого слова, интересы партии и Ильича мне не менее дороги, чем Сталину… О чем можно и о чем нельзя говорить с Ильичем, я знаю лучше всякого врача, т. к. знаю, что его волнует, что нет, и во всяком случае лучше Сталина… Я тоже живая, и нервы напряжены у меня до крайности».

Сталин перед Крупской извинится, хотя и не совсем понятно когда. Мария Ильинична подтверждала, что

«через несколько дней… Сталин действительно звонил и, очевидно, старался сгладить неприятное впечатление, произведенное на Н.К. его выговором и угрозой».

Как казалось, «инцидент был исчерпан». Ленину тогда, похоже, Крупская об инциденте не рассказывала. После очередного визита Ферстера он вечером настоял на приглашении Фотиевой и продиктовал ей:

– Не забыть принять все меры и достать – доставить… в случае, если паралич перейдет на речь, цианистый калий, как меру гуманности и как подражание Лафаргам. Эта записка вне дневника. Ведь вы понимаете? Понимаете? И я надеюсь, что Вы это исполните.

Велел хранить в абсолютной тайне. Яд должен был обеспечить тот же Сталин.

[ZHAN]

В позднее советское время по всех библиотеках в свободном доступе на полках стояло Полное собрание сочинений Ленина. И по затрепанности корешков хорошо было видно, что именно из его наследия пользуется наибольшим интересом у трудящихся и исследователей. Мой зоркий глаз во всех многочисленных библиотеках, где довелось бывать, замечал безусловное предпочтение к томам 45 и 54. Там напечатаны последние труды и последние письма и записки Ленина. Под его «Завещанием» обычно понимали все диктовки после декабрьского удара. А часто – более узко – то, что принято называть «Письмом к съезду», то есть три диктовки – 23 декабря, 24–25 декабря и 4 января, где, в частности, предлагалось переместить Сталина с поста Генерального секретаря.

Ленинское «Завещание» было хитом советского времени. О нем начинали спорить в первую очередь и сразу же, как только в СССР разрешали спорить. Но, безусловно, самую яркую версию событий – уже за рубежом – оставил Троцкий. Кличку «Перо» он носил по праву. Версия заключается в том, что слабеющий вождь готов был передать власть именно ему, разочаровавшись в Сталине. Троцкий утверждал:

«В этот же период – последние недели перед вторым ударом – Ленин имел со мной большой разговор о моей дальнейшей работе… Горячо, настойчиво, явно волнуясь, Ленин излагал свой план. Силы, которые он может отдавать руководящей работе, ограниченны. У него три заместителя.

– Вы их знаете, Каменев, конечно, умный политик, но какой же он администратор? Цюрупа болен. Рыков, пожалуй, администратор, но его придется вернуть на ВСНХ. Вам необходимо стать заместителем. Положение такое, что нам нужна радикальная личная перегруппировка.

Я сослался на аппарат, который все более затрудняет мне работу даже и по военному ведомству.

– Вот вы и сможете перетряхнуть аппарат, – живо подхватил Ленин, намекая на употребленное мною некогда выражение.

Я ответил, что имею в виду не только государственный бюрократизм, но и партийный; что суть всех трудностей состоит в сочетании двух аппаратов и во взаимном укрывательстве влиятельных групп, собирающихся вокруг иерархии партийных секретарей. Ленин слушал напряженно и подтверждал мои мысли тем глубоким грудным тоном, который у него появлялся, когда он, уверившись в том, что собеседник понимает его до конца, и, отбросив неизбежные условности беседы, открыто касался самого важного и тревожного. Чуть подумав, Ленин поставил вопрос ребром:

– Вы, значит, предлагаете открыть борьбу не только против государственного бюрократизма, но и против Оргбюро ЦК?

Я рассмеялся от неожиданности. Оргбюро ЦК означало самое средоточие сталинского аппарата.

– Пожалуй, выходит так.

– Ну, что ж, – продолжал Ленин, явно довольный тем, что мы назвали по имени существо вопроса, – я предлагаю вам блок: против бюрократизма вообще, против Оргбюро в частности.

– С хорошим человеком лестно заключить хороший блок, – ответил я.

Мы условились встретиться снова через некоторое время. Ленин предлагал обдумать организационную сторону дела. Он намечал создание при ЦК комиссии по борьбе с бюрократизмом. Мы оба должны были войти в нее. По существу, эта комиссия должна была стать рычагом для разрушения сталинской фракции, как позвоночника бюрократии, и для создания таких условий в партии, которые дали бы мне возможность стать заместителем Ленина, по его мысли: преемником на посту председателя Совнаркома». Идея блока «Ленина и Троцкого» против аппаратчиков и бюрократов была в тот момент полностью известна только Ленину и мне, остальные члены Политбюро смутно догадывались… Совместное наше выступление против Центрального Комитета в начале 1923 года обеспечило бы победу наверняка».

Смысл «Завещания» – гениальный план Ленина по мощению дороги Троцкого к власти и низложению Сталина.

Версия стала модной, если не основной, со времен борьбы Хрущева с культом личности Сталина. Но подкрепляется она, главным образом, источником не самым надежным и самым заинтересованным – Троцким. А потому нуждается в проверке.

В периоды хрущевской «оттепели» конца 1950-х – начала 1960-х и перестройки Горбачева было также модно обосновывать поворот к социализму с человеческим лицом ссылками на последние работы Ленина, в которых он якобы полностью поменял свою точку зрения на пути строительства нового общества, предложив поворот чуть ли не к демократии, для чего нужно было только сместить мешавшего этому Сталина.

Уже в XXI веке вокруг «Завещания» завертелась еще одна интрига. Профессор МГУ Валентин Александрович Сахаров, физически пощупав и тщательно прочитав все доступные первичные архивные документы, относящиеся к «Завещанию», пришел к выводу, что имел место мухлёж. Заметил, что

«это машинописные тексты, не подписанные Лениным, не всегда прошедшие регистрацию в ленинском секретариате».

Датировка его работы над текстами

«либо не поддается надежной документальной проверке, либо дает отрицательные результаты… Единственным документом, зарегистрированным в день его создания (в режиме реального времени) в исходящем журнале секретариата является продиктованное В. И. Лениным 23 декабря письмо».

«Дневник дежурства секретарей», который выступает как едва ли не главный источник датировки ленинских диктовок и определения их подлинности, вызывает вопросы: если до 23 декабря они были сугубо делопроизводительными, затем приобретают откровенно «мемуарный» характер, фиксируя события «задним числом»… Существуют разночтения этого Дневника и «Дневника дежурных врачей», ежедневно посещавших Ленина.

«Часть “Завещания” – опубликованная при жизни ВИ и в тот период, когда он мог по-настоящему контролировать свои тексты, – бесспорна: “Как нам реорганизовать Рабкрин”, “Лучше меньше, да лучше”, “О кооперации”. Но есть и другая часть – “Письмо к съезду”, “Письмо Троцкому”, “Письмо Мдивани”, “Об автономизации”, “Письмо Сталину” (ультиматум про НК), – которая материализовалась в собрании сочинений из не вполне надежных источников, не имеет черновиков, не зарегистрирована в ленинском секретариате и обзавелась репутацией надежной только за счет свидетельств лиц, у которых могла быть личная заинтересованность в том или ином развитии политической ситуации. Данилкин тоже не исключает, что «“общеизвестный” конфликт Ленина со Сталиным не имел под собой никакой почвы и, похоже, создан искусственно, задним числом, с помощью подложных текстов».

Версия вызвала возмущение множества серьезных историков (или даже не удостоилась их внимания как нелепая). Они категорически такой вариант отвергают, ссылаясь на авторитет многочисленных исследований большого количества лениноведов, десятилетиями занимавшихся наследием классика. Хлевнюк, многолетний биограф Сталина, говорит о «нелепой конспирологической версии»:

«На самом деле, ни у кого из ленинских соратников, включая самого Сталина, не было сомнений в отношении ленинских диктовок. В конечном счете, именно это является ключевым доказательством их подлинности».

Крупный лениновед Логинов соглашается, призывая в свидетели Сталина, Каменева, Зиновьева и Бухарина. Все они

«хорошо знали ленинские работы и их автора, его взгляды и образ мыслей, специфические особенности его индивидуального стиля и т. п.».

И никто не усомнился в подлинности ленинских диктовок. Даже Сталин никогда не отрицал подлинность ленинского совета убрать его с поста Генсека. А несуразности в «Дневнике дежурных секретарей» Логинов объяснял необходимостью для них

«хранить абсолютную секретность диктовок – все это выводило данные записи за рамки обычного делопроизводства».

Кто прав?
Оставим двери открытыми для гипотезы.

Утром 23 декабря пением «Интернационала» открылся Х Всероссийский съезд Советов. Основной докладчик – Ленин – отсутствовал, но был избран почетным председателем съезда, ему отправили приветственную телеграмму. Делегаты не подозревали, что ночью болезнь Ленина обострилась. Ни правой ногой, ни правой рукой он не мог и пошевелить. Паралич не проходил в течение дня, лишь к вечеру фиксируют частичное возвращение подвижности правых конечностей.

«С этих пор ВИ больше не мог сам писать. Никто из должностных лиц, кроме М. А. Володичевой, меня, М. И. Гляссер и медицинского персонала, у ВИ с 23 декабря не бывал», – подтверждала Фотиева.

В этот момент, замечала Мария Ильинична,

«он торопился ликвидировать свои дела, чтобы успеть сделать все, что он хотел, так как знал, что ухудшение в здоровье может наступить внезапно, так и теперь он торопился делать свои записи… Он торопился составить свое политическое завещание».

Как бы то ни было, 23-го Ленин просит Кожевникова разрешить ему продиктовать стенографистке в течение пяти минут, так как его

«волнует один вопрос и он боится, что не заснет. Это ему было разрешено, после чего В.И. значительно успокоился».

В дневнике дежурных секретарей после даты, проставленной Аллилуевой, следует запись Володичевой:

«В начале 9-го ВИ вызвал на квартиру. В продолжение 4-х минут диктовал. Чувствовал себя плохо. Были врачи. Перед тем, как начать диктовать, сказал:
– Я хочу Вам продиктовать письмо к съезду. Запишите!

Продиктовал быстро, но болезненное состояние его чувствовалось».

Диктовки для Ленина были делом новым. Подтверждала сестра Мария:

«Он никогда не пользовался услугами стенографа, когда был здоров, указывая, что ему трудно обходиться без рукописи, которая была бы перед ним. Кажется, только один раз в своей жизни он по совету одного товарища попробовал диктовать, но опыт был неудачен».

Ленин открывал для себя новый навык, причем в тот момент, когда силы были на исходе. Технология работы досконально воспроизведена родными и секретариатом, где оставались две стенографистки – Фотиева и Володичева. Третью – супругу Сталина Надежду Аллилуеву – отставили.

Из воспоминаний Володичевой:

«Лишь два раза в день по нескольку минут он мог писать свой дневник, диктуя его или тов. Фотиевой, или мне. Обычно это было днем, около 12 часов, и чаще вечером, около 6 часов. Половина шестого, без четверти шесть – у меня уже было напряженнейшее состояние… В 6 часов туда заходила Мария Ильинична или из квартиры ВИ звонили в Секретариат, и я шла к ВИ. Он лежал в своей комнате на кровати. Около него был приспособлен небольшой столик, за который я садилась записывать. ВИ обычно просто, по-товарищески, приветливо здоровался, протягивая левую руку».

Фотиева добавляла:

«Диктуя свои последние письма и статьи, ВИ быстро, скороговоркой произносил сложившуюся в уме фразу и останавливался ненадолго, продумывая следующую. При этом ВИ никогда не повторял уже произнесенное предложение, и ни М. А. Володичева, ни я не осмеливались переспрашивать, боясь нарушить течение его мысли».

На кровати ВИ была сделана полочка наподобие пюпитра для нот.

«Положив на нее свою статью, ВИ проверял запись, переворачивая страницы здоровой левой рукой, иногда вносил небольшие поправки. В те дни, когда состояние было лучше, В. И. Ленин шутил, улыбался, спрашивал, не очень ли мы устали. Но часто ВИ страдал головными болями, и тогда у него на голове лежал компресс».

Диктовки в основном были засекречены для членов Политбюро, но они совершенно не были секретом для семьи Ленина и его секретариата.

«Сотрудники небольшого Секретариата СНК и СТО с огромным волнением ожидали каждый раз возвращения М. А. Володичевой или меня от ВИ, – писала Фотиева. – Иногда после нашего возвращения от ВИ в Секретариат приходила Надежда Константиновна или Мария Ильинична, чтобы прочесть то, что он продиктовал, и поделиться своими впечатлениями о его самочувствии».

Мог ли секретариат Ленина затеять собственную игру (вместе с его женой и сестрой или без них)?

Секретариат был вполне себе политизированным. Это не были тихие и незаметные стенографистки. Характеристику его ключевым сотрудницам дал Бажанов, который сам займет пост технического секретаря Политбюро:

«Из двух секретарш Ленина главная и основная – Мария Игнатьевна Гляссер. Она секретарша Ленина по Политбюро, Лидия Фотиева – секретарша по Совнаркому. Вся Россия знает имя Фотиевой – она много лет подписывает с Лениным все декреты правительства. Никто не знает имени Гляссер – работа Политбюро совершенно секретна. Между тем все основное и важное происходит на Политбюро, и все важнейшие решения и постановления записывает на заседаниях Политбюро Гляссер… Гляссер секретарствует на всех заседаниях Политбюро, пленумов ЦК и важнейших комиссий Политбюро. Это маленькая горбунья с умным и недобрым лицом. Секретарша она хорошая, женщина очень умная».

К Сталину относится плохо,

«не делает никаких попыток перейти к нему на службу».

И, конечно, секретари в общении с Лениным, не ограничивались одними диктовками. Как подтверждала Гляссер,

«пользуясь правом диктовать, он, под видом диктовки, вызывал секретаря и давал различные поручения».

[ZHAN]

В каком виде существовали диктовки, и в каком виде они дошли до нас?

Оригиналы могли существовать только в виде стенографических записей секретарш. Известна только одна, написанная рукой Аллилуевой стенограмма диктовки от 23 декабря. Механизм бумагооборота, достаточно уникальный, тоже подробно описан секретарями. Володичева поведает в 1929 году:

«Все статьи и документы, продиктованные В. И. Лениным за период времени с декабря 1922 г. (20-е число) до начала марта 1923 г., переписывались по желанию В. И. Ленина в пяти экземплярах, из которых один он просил оставлять для него, три экземпляра – Надежде Константиновне и один – в свой секретариат (строго секретно)… Черновики копий мною сжигались. На запечатанных конвертах, в которых хранились, по его желанию, копии документов, он просил отмечать, что вскрыть может лишь В. И. Ленин, а после его смерти Надежда Константиновна».

Фотиева подтверждала такую схему работы.

Значит, какие-то экземпляры диктовок, тем более что большинство из них не были секретными, должны были оседать у Крупской и в секретариате Ленина. Однако в архивах их нет, или, во всяком случае, исследователям они недоступны, а в Полном собрании сочинений наиболее существенные и резонансные тексты приведены по неподписанным машинописным копиям.

Но вернемся в 23 декабря 1922 года, к первой диктовке Ленина:

«Я советовал бы очень предпринять на этом съезде ряд перемен в нашем политическом строе… В первую голову я ставлю увеличение числа членов ЦК до нескольких десятков или даже до сотни».

Это нужно было

«для поднятия авторитета ЦК, и для серьезной работы по улучшению нашего аппарата, и для предотвращения того, чтобы конфликты небольших частей ЦК могли получить слишком непомерное значение для всех судеб партии».

Кроме того, Ленин предлагал

«придать законодательный характер на известных условиях решениям Госплана, идя в этом отношении навстречу тов. Троцкому, до известной степени и на известных условиях».

Благодаря этим мерам устойчивость партии «выиграла бы в тысячу раз», что облегчило бы ее

«борьбу среди враждебных государств, которая, по моему мнению, может и должна сильно обостриться в ближайшие годы».

Эта диктовка сразу стала широко известна. Записка Фотиевой на имя Каменева от 29 декабря:

«Т. Сталину в субботу 23/XII было передано письмо ВИ к съезду, записанные Володичевой. Между тем, уже после передачи письма выяснилось, что воля ВИ была в том, чтобы письмо это хранилось строго секретно в архиве, можно (так в тексте) быть распечатано только им или Надеждой Константиновной и должно быть предъявлено кому бы то ни было лишь после его смерти».

Фотиева просила никому не сообщать об оплошности. Каменев на этом же листке написал письмо Сталину, предложив ознакомить с заявлением Фотиевой

«тех членов ЦК, которые узнали содержание письма ВИ (мне известно, что с содержанием его знакомы т. т. Троцкий, Бухарин, Орджоникидзе и ты)».

На следующий день – 24 марта – Ленин проснулся в хорошем настроении, заявив врачам, что улучшение достигнуто потому, что накануне ему

«дали возможность продиктовать то, что он считал нужным».

Просил разрешить продолжить диктовку, но доктора были категорически против. Тогда Ленин поставил им ультиматум:

«или ему будет разрешено диктовать стенографистке, хотя бы в течение короткого времени ежедневно, или он совсем откажется лечиться».

Не шутил.

У Сталина собрался консилиум с участием Ферстера, Крамера, Кожевникова, Каменева, Бухарина и хозяина кабинета. Было принято решение:

«1. ВИ предоставляется право диктовать ежедневно 5–10 минут, но это не должно носить характер переписки и на эти записки ВИ не должен ждать ответа. Свидания запрещаются. 2. Ни друзья, ни домашние не должны сообщать ВИ ничего из политической жизни, чтобы этим не давать материала для размышлений и волнений».

Механизма претворения подобного решения в жизнь, естественно, не было и быть не могло.

Поэтому неудивительно, что такой режим соблюдался недолго.

«Постепенно время для диктовки ВИ было увеличено до 20 минут в день, а затем до 40 минут в два приема, утром и вечером», – писала Фотиева.

Ленин продолжал получать и отправлять политическую информацию. Все обычные материалы продолжали поступать в секретариат Ленина вплоть до 21 марта 1923 года.

Логинов полагает, что именно в тот день – 24 декабря – Крупская поведала Ленину о своем бурном конфликте со Сталиным. Мария Ильинична писала, что Крупская, давно привыкшая всем делиться с Лениным,

«совершенно непроизвольно, не желая того, могла проговориться… прибавив, что они со Сталиным уже помирились».

Молотов был уверен, что Ленин писал «Письмо к съезду», уже зная о конфликте и под влиянием Крупской.

Итак… около шести вечера Ленин уже на легальном основании пригласил Володичеву. Запись ее в дневнике дежурных секретарей:

«Предупредил о том, что диктованное вчера (23.XII) и сегодня (24.XII) является абсолютно секретным».

Ленин давал характеристики шести членам высшего руководства партии – Сталину, Троцкому, Зиновьеву, Каменеву и «молодым» – Бухарину и Пятакову. Почему-то члены Политбюро Рыков и Томский, а также кандидаты в члены ПБ Калинин и Молотов, в то время точно более влиятельные, чем зампред Госплана Пятаков, оценок не удостоились. Сохранившийся текст диктовок 24–25 декабря (как и завершающей части «Письма» от 4 января) машинописный, без следов редактирования. Тексты не были зарегистрированы в ленинском секретариате и архиве.

На первом плане для Ленина отношения Сталина и Троцкого, грозящие партии расколом, чтобы его избежать, нужно увеличить вдвое количество членов ЦК.

«Тов. Сталин, сделавшись генсеком, сосредоточил в своих руках необъятную власть, и я не уверен, сумеет ли он всегда достаточно осторожно пользоваться этой властью. С другой стороны, тов. Троцкий, как доказала его борьба против ЦК в связи с вопросом о НКПС, отличается не только выдающимися способностями. Лично он, пожалуй, самый способный человек в настоящем ЦК, но и чрезмерно хватающий самоуверенностью и чрезмерным увлечением чисто административной стороной дела. Эти два качества двух выдающихся вождей современного ЦК способны ненароком привести к расколу, и если наша партия не примет мер к тому, чтобы этому помешать, то раскол может наступить неожиданно. Я не буду дальше характеризовать других членов ЦК по их личным качествам. Напомню лишь, что октябрьский эпизод Зиновьева и Каменева, конечно, не являлся случайностью, но что он также мало может быть ставим им в вину лично, как небольшевизм Троцкого».

Ничуть не меньше досталось Бухарину, который

«не только ценнейший и крупнейший теоретик партии, но также законно считается любимцем всей партии, но его теоретические воззрения очень с большим сомнением могут быть отнесены к вполне марксистским, ибо в нем есть нечто схоластическое (он никогда не учился и, думаю, никогда не понимал вполне диалектики)».

25 декабря датирована характеристика Пятакова –

«человек несомненно выдающейся воли и выдающихся способностей, но слишком увлекающийся администраторской стороной дела, чтобы на него можно было положиться в серьезном политическом вопросе».

На следующий день Ленин продолжил диктовать, углубившись в тему улучшения работы партаппарата и предлагая экзотический рецепт – влить в ЦК принадлежащих «ближе к числу рядовых рабочих и крестьян»:

«Увеличение числа членов ЦК до количества 50 или даже 100 человек должно служить, по-моему, двойной или даже тройной цели: чем больше будет членов ЦК, тем больше будет обучение цекистской работе и тем меньше будет опасность раскола от какой-то неосторожности. Привлечение многих рабочих в ЦК будет помогать рабочим улучшить наш аппарат, который из рук вон плох».

Почему большой ЦК сложнее расколоть, чем маленький, и каким образом рабочие от станка и крестьяне смогут усовершенствовать работу руководящей партийной инстанции, Ленин не пояснил.

Здесь мы нарушим ненадолго хронологию изложения и перенесемся сразу в начало 1923 года, в 4 января. Диктовка секретарями в тот день не зафиксирована. Врачи записали, что после бессонной ночи в прескверном настроении Ленин «два раза диктовал и читал». Этим днем датируются два важных текста. Один будет включен в ПСС в состав «Письма к съезду» как «Добавление к письму от 24 декабря 1922 года»:

«Сталин слишком груб, и этот недостаток, вполне терпимый в среде и в общениях между нами, коммунистами, становится нетерпимым в должности генсека. Поэтому я предлагаю товарищам обдумать способ перемещения Сталина с этого места, назначить на его место другого человека, который во всех отношениях отличается от тов. Сталина только одним перевесом, именно, более терпим, более лоялен, более вежлив и более внимателен к товарищам, меньше капризности и т. д. Это обстоятельство может показаться ничтожной мелочью. Но я думаю, что с точки зрения написанного мною о взаимоотношении Сталина и Троцкого, это не мелочь, или это такая мелочь, которая может получить решающее значение».

О политическом смысле «Письма к съезду» сломано немало копий. Как всегда, в первых рядах Троцкий:

«Ленин называет в нем всего шесть лиц и дает их характеристики, взвешивая каждое слово. Бесспорная цель завещания: облегчить мне руководящую работу».

Не менее информированный, чем Троцкий, Молотов, с которым я имел возможность много раз обсуждать эту тему, не ставил под сомнение аутентичность «Письма к съезду». Смысл его видел в том, что Ленин начал подготовку к XII съезду, где собирался выступать сам, но боялся, что болезнь не позволит ему это сделать. Молотов неизменно обращал внимание на тот факт, что даже в «Письме» Сталин выглядит наиболее сильной и привлекательной фигурой. Он не только выдвинут вперед в качестве одного из «двух выдающихся вождей современного ЦК» наравне с Троцким. Молотов подчеркивал, что в устах Ленина (и в партийной массе, а особенно – в аппарате) «грубость» Сталина воспринималась как гораздо меньший грех, нежели «небольшевизм» Троцкого, «неслучайность октябрьского эпизода» Зиновьева и Каменева, «немарксизм» Бухарина и невозможность положиться в серьезном политическом деле на Пятакова. И Ленин никем не предложил Сталина заменить.

Молотов был уверен, что виной резких ленинских оценок в отношении Сталина была Крупская, невзлюбившая Сталина именно в связи с неоднократными резкими выговорами ей за несоблюдение установленного Политбюро для больного Ленина режима и по этой причине подначивавшая своего мужа. А о хамстве Сталина в отношении Крупской Ленину стало известно сразу, а не в начале марта 1923 года, как пишет большинство биографов. Иных оснований упрекать Сталина в грубости не было, при Старике он всегда был предельно корректен. При этом Молотов говорил, что Ленин был абсолютно прав в своей характеристике Сталина. Генсек действительно был до предела груб и резок.

Мне кажется, ключ к разгадке кроется в словах Марии Ульяновой. Она ссылалась на письмо Ленина, из которого следовало,

«что под Владимиром Ильичем, так сказать подкапываются».

Человек, весь смысл жизни которого заключался сначала в завоевании власти, а затем в ее удержании, он увидел угрозу ее потери. Даже будучи уже сильно больным человеком, Ленин своим гениальным политическим чутьем лучше всех своих коллег понял, какая «необъятная власть» оказалась у руководителя партийной машины.

«Коба явно подкопался под ленинскую власть. И Ленин испугался», – сделал свой вывод Эдвард Радзинский.

С этим мнением солидаризируется и профессиональный историк С. Павлюченков:

«Ленин вышел из первой изоляции разгневанным против Сталина, и вызвано это могло быть только одним – подозрением в попытках удалить его от дел, от власти».

Когда текст «Письма к съезду» стал известен высшему руководству страны и более широким партийным массам?

Казалось бы, здесь все ясно. В ПСС напечатан подписанный Крупской документ от 18 мая 1924 года, озаглавленный «Протокол о передаче»: «Мною переданы записи, которые ВИ диктовал во время болезни с 23 декабря по 23 января – 13 отдельных записей… Среди неопубликованных записей имеются записи от 24–25 декабря и от 4 января 1923 г., которые заключают в себе личные характеристики некоторых членов Центрального Комитета. ВИ выражал твердое желание», чтобы «записи от 24–25 декабря 1922 года и от 4 января 1923 года, которые заключают в себе личные характеристики некоторых членов Центрального Комитета» после его смерти были доведены до сведения очередного партийного съезда».

Отсюда каноническая версия: Крупская получила от Ленина «Письмо к съезду» с указанием передать его на съезд партии после его кончины, а до этого хранить «Письмо» в тайне и в запечатанном конверте. Крупская, верная ленинскому напутствию, сберегала его от всех в строжайшем секрете до мая 1924 года, до периода подготовки XIII съезда партии, когда и вскрыла конверт.

Все не так. Кому, когда, почему были переданы документы – из «Протокола о передаче» вовсе не следует. Крупская передавала документы в разное время в соответствии с одной ей известной логикой и тем людям, кому считала нужным. О статусе документов, их адресате можно было судить исключительно с ее слов. И Надежда Константиновна не раз меняла свои показания на этот счет. «Протокол о передаче» – не известный ни ранее, ни после вид бюрократической бумаги – подтверждает только то, что документы уже были переданы раньше, до мая 1924 года. Хотя бы потому, что среди упомянутых 13 многие уже были опубликованы – при жизни Ленина.

С диктовкой от 23 декабря все понятно. Ее подлинность не оспаривается, и она в тот же день стала известна членам ПБ. В тот же день письмо было зарегистрировано почерком Аллилуевой в журнале исходящих документов ленинского секретариата: «Сталину (письмо В.И. к съезду)». Письмо и было отправлено Сталину.

С диктовками от 24–25 декабря, которые первоначально назывались «характеристиками», ясности меньше. Есть поздние воспоминания Володичевой и Фотиевой о том, что и эта часть письма уже тогда была передана Сталину. Не исключено. Однако, судя по первой реакции высших руководителей, зафиксированной лишь спустя несколько месяцев, характеристики были для них откровением.

В Архиве Троцкого можно обнаружить документ под названием «Сводка замечаний членов Политбюро и Президиума ЦКК к предложению тов. Зиновьева о публикации “Завещания Ленина”». Приведу полностью:

«1. Я думаю, что статью нужно опубликовать, если нет каких-либо формальных причин, препятствующих этому. Есть ли какая-нибудь разница в передаче (в условиях передачи) этой статьи (о кооперации, о Суханове). Троцкий.

2. Печатать нельзя: это несказанная речь на П/Бюро. Не больше. Личная характеристика – основа и содержание статьи. Каменев.

3. Н.К. тоже держалась того мнения, что следует передать только в ЦК. О публикации я не спрашивал. Ибо думал (и думаю), что это исключено… Только эта запись (о Госплане) передана мне позже – несколько дней тому назад. Зиновьев.

4. Полагаю, что нет необходимости печатать, тем более, что санкции на напечатание от Ильича не имеется. Сталин.

5. За предложение тов. Зиновьева – только ознакомить членов ЦК. Не публиковать, ибо из широкой публики никто тут ничего не поймет. Томский.

6. Эта заметка ВИ имела в виду не широкую публику, а Цека, и потому так много места уделено характеристике лиц. Ничего подобного в статье о кооперации нет. Печатать не следует. А. Сольц.

Тт. Бухарин, Рудзутак, Молотов и Куйбышев – за предложение тов. Зиновьева. Словатинская».

Татьяна Словатинская работала секретарем в аппарате ЦК.

[ZHAN]

Документ не датирован, но определить его хронологию несложно. Из слов Троцкого и Сольца следует, что обсуждение шло где-то в одно время с рассмотрением диктовок «О кооперации» и «О нашей революции» (в ней шла речь о Суханове), которые Крупская принесла в мае 1923 года. А Зиновьев упоминает, что «Письмо» передано до статьи о Госплане, а это самый конец мая – начало июня. Таким образом, процитированное обсуждение состоялось где-то в это время. А Крупская принесла «Письмо» лично Зиновьеву, не обозначив при этом четко выраженной воли Ленина в отношении этого документа.

Однако из процитированного обсуждения, а также последующих событий и переписки ясно, что тогда на руках у членов ПБ были только «характеристики». Но не диктовка от 4 января с предложением убрать Сталина с поста Генсека. Она начинала путь в историю как самостоятельный документ, который первоначально называли «Письмом Ильича о секретаре». В отношении времени и обстоятельств его явления в высший партийный свет ясности совсем мало. Точно известно, что с «Письмом о секретаре» раньше других были ознакомлены Зиновьев, Каменев и Бухарин – еще до отъезда Зиновьева и Бухарина в отпуск летом 1923 года. То есть, скорее всего, Крупская передала «Письмо о секретаре» Зиновьеву одновременно с «характеристиками», но тот до поры не счел нужным им воспользоваться (если, конечно, само письмо не родилось только летом 1923 года).

Из Кисловодска, где отдыхали, Зиновьев и Бухарин в конце июля 1923 года передадут – через Орджоникидзе – предложение создать Секретариат из Зиновьева, Троцкого и Сталина, намекнув и на существование ленинского письма, где предлагалось снять Сталина с поста Генсека. То есть, какое-то время «письмо Ильича о секретаре» было секретом именно от Сталина. Тот в ответном письме 7 августа 1923 года недоумевал:

«Для чего понадобились ссылки на неизвестное мне письмо Ильича о секретаре, – разве не имеется доказательств тому, что я не дорожу местом и, поэтому, не боюсь писем?»

Бухарин и Зиновьев подтверждали в послании Сталину 10 августа (оно, судя по всему, не было отправлено):

«Да, существует письмо ВИ, в котором он советует (XII съезду) не выбирать Вас секретарем. Мы (Бухарин, Каменев и я) решили пока Вам о нем не говорить. По понятной причине: Вы и так воспринимали разногласия с В.И. слишком субъективно, и мы не хотели Вас нервировать».

И, конечно, загадкой остается адресат «Письма» якобы к съезду.

Какой смысл знакомить его делегатов с убийственными характеристиками высшего руководства?

Какой смысл рекомендовать делегатам съезда «обдумать способ», как убрать Сталина с Генсеков, когда этот способ прописан в Уставе партии, а избрание секретарей относится к компетенции пленума ЦК, а вовсе не съезда?

У меня есть предположения.

Вернемся, однако, пока вновь в конец 1922 года, и восстановим хронологическую последовательность работы Ленина над «Завещанием», прерванную ради хитового «Письма к съезду».

Ленин продолжал диктовать. 27–29 декабря то, что обзовут статьей «О придании законодательных функций Госплану». В ней он вдруг решил поддержать, хоть и частично, неоднократно им ранее отвергавшуюся идею Троцкого и леваков о необходимости максимальной централизации государственного контроля над экономикой через Госплан.

«Эта мысль выдвигалась тов. Троцким, кажется, уже давно, – диктовал Ленин. – Я выступал противником ее, потому что находил, что в таком случае будет основная невязка в системе наших законодательных учреждений. Но по внимательном рассмотрении дела я нахожу, что, в сущности, тут есть здоровая мысль…»

Ленин полагал, что

«можно и должно пойти навстречу тов. Троцкому, но не в отношении председательства в Госплане либо особого лица из наших политических вождей, либо председателя Высшего совета народного хозяйства и т. п. Мне кажется, что здесь с вопросом принципиальным слишком тесно переплетается в настоящее вопрос личный… На самом деле нам нужно в Госплане умелое соединение двух типов характера, из которых образцом одного может быть Пятаков, а другого – Кржижановский».

Статью эту Крупская передаст Зиновьеву почему-то только в конце мая – начале июня 1923 года, вопрос о публикации рассматривался в Политбюро. «За» был только родоначальник идеи – сам Троцкий. Прошло предложение Зиновьева, которое в протоколе обозначено так:

«Н. К. тоже держалась того мнения, что следует передать только в ЦК. О публикации я не спрашивал, ибо думал (и думаю), что это исключено».

Ленин 29 декабря 1922 года надиктовал Володичевой также несколько ценных мыслей о необходимости «пользоваться услугами высококвалифицированных специалистов», которые должны будут научить новых членов ЦК от станка и от сохи навыкам государственного управления.

А 30 декабря вошло в историю как день образования Советского Союза. Это событие на I съезде Советов СССР провозгласил Сталин, постаравшийся максимально избавиться от своего правого «национализма» в пользу ленинского интернационализма и назвавший новое государство прообразом «грядущей Мировой Советской Социалистической Республики». А в декларации об образовании СССР, которая станет первой частью Конституции 1924 года, было записано, что Союз открыт не только для уже существующих республик, но и для тех, что оформятся в будущем.

В те же минуты, когда Сталин объявлял о создании нового государства, Ленин вызвал к себе Володичеву. Считается, что именно тогда родился на свет материал, который получит название – «К вопросу о национальностях или об автономизации». Под Новый год – 30 и 31 декабря – врачи фиксируют продолжительную диктовку Ленина, не раскрывая содержания. Дневниковые записи секретарей отсутствуют.

Он вспомнил (или ему напомнили) о «грузинском деле» и беседе с Дзержинским, которая у него была еще 12 декабря.

«Если дело дошло до того, что Орджоникидзе мог зарваться до применения физического насилия, о чем мне сообщил тов. Дзержинский, то можно себе представить, в какое болото мы слетели. Видимо, вся эта затея “автономизации” в корне неверна и несвоевременна».

Ленин беспокоился по поводу того, что

«“свобода выхода из союза”, которой мы оправдываем себя, кажется пустой бумажкой, неспособной защитить российских инородцев от нашествия того истинно русского человека, великоросса-шовиниста, в сущности, подлеца и насильника, каким является типичный русский бюрократ. Нет сомнения, что ничтожный процент советских и советизированных рабочих будет тонуть в этом море шовинистической великорусской швали, как муха в молоке. Я думаю, что никакой провокацией, никаким даже оскорблением нельзя оправдать этого русского рукоприкладства и что тов. Дзержинский непоправимо виноват в том, что отнесся к этому рукоприкладству легкомысленно».

Отсюда следовал вывод о том, что

«интернационализм со стороны угнетающей или так называемой “великой” нации (хотя великой только своими насилиями, великой только так, как велик держиморда) должен состоять не только в соблюдении формального равенства наций, но и в таком неравенстве, которое возмещало бы со стороны нации угнетающей, нации большой, то неравенство, которое складывается в жизни фактически».

Ленин, конечно, сильно недолюбливал русский народ. Но подобной откровенной русофобии ни в одном другом выступлении или тексте он себе не позволял. Как никогда ранее он не заявлял о необходимости допустить национальное неравенство, чтобы обеспечить национальное равенство.

Далее Ленин вернулся к «грузинскому делу» и заключил:

«Тот грузин, который пренебрежительно относится к этой стороне дела, пренебрежительно швыряется обвинениями в “социал-национализме” (тогда как он сам является настоящим и истинным не только «социал-националом», но и грубым великорусским держимордой), тот грузин, в сущности, нарушает интересы пролетарской классовой солидарности… Политически ответственными за всю эту поистине великорусско-националистическую кампанию следует сделать, конечно, Сталина и Дзержинского».

Нашел великороссов!

А в конце Ленин и вовсе не исключил отказа от (своей же!) формулы Союза. Он предлагал не зарекаться от возможности на следующем съезде Советов (он планировался на лето 1923 года для принятия Конституции СССР) вернуться

«назад, т. е. оставить союз советских социалистических республик лишь в отношении военном и дипломатическом, а во всех других отношениях восстановить полную самостоятельность отдельных наркоматов».

Как и когда о диктовке «К вопросу о национальностях» стало известно? Эти записи были переданы Фотиевой Троцкому 5 марта 1923 года. Фотиева в тот же день в своем объяснении в ЦК впервые информировала о существовании этой «статьи» и подтвердила, что она «была сообщена т. Троцкому». Именно представленная Троцким машинописная копия и была зарегистрирована в ЦК как письмо Ленина.

На Новый год Ленин был в приличном состоянии и хорошем настроении. 2 января 1923 года он надиктовал несколько «Страничек из дневника» о необходимости преодолеть «азиатскую бескультурность» через развитие школьного образования.

«Народный учитель должен у нас быть поставлен на такую высоту, на которой он никогда не стоял и не стоит и не может стоять в буржуазном обществе».

Здесь все ясно. Статью опубликовали в «Правде» уже 4 января. Третьего января врачи фиксируют стабильное состояние здоровья и диктовку на протяжении 15 минут. О судьбе текста ничего не известно.

Четвертого января – диктовка о Сталине. А дальше Ленин принялся за вопросы кооперации. Пятого января читал и диктовал. 6 января диктовка врачами не отмечена, но этим днем датируется вторая часть статьи о кооперации. Итогами трудов остался недоволен:
«Ни один вариант не удовлетворителен, ибо оба содержат в себе часть неверно формулированных положений, неверных теоретически, и обе требуют таким образом переделки. 7/I – 23», – записано в деле.

Текст Крупская принесла в ЦК почему-то в мае. 24 мая ПБ постановило:

«Признать необходимым быстрейшее напечатание статей ВИ, переданных Надеждой Константиновной, с обозначенной на них датой».

Свое название – «О кооперации» – тексты получили уже в редакции «Правды», которая опубликовала их 26 и 27 мая.

Статья поначалу не вызвала большого интереса в партийном руководстве. Однако уже очень скоро работа «О кооперации» окажется в центре партийной жизни и внутрипартийной борьбы из-за двух идей Ленина, сформулированных весьма нечетко.

Во-первых, он намекнул на наличие в СССР предпосылок для строительства социализма вне зависимости от победы революции во всемирном масштабе.

А во‑вторых, уверял Ленин, создать общество нового типа «возможно более простым, легким и доступным для крестьянина» путем – через вовлечение масс в процесс кооперирования.

«А строй цивилизованных кооператоров при общественной собственности на средства производства, при классовой победе пролетариата над буржуазией – это есть строй социализма».

Сталин увидит в статье «О кооперации» возможность построения социализма в одной отдельно взятой стране, а главным способом решения этой проблемы – массовую коллективизацию. Левые станут отрицать, что Ленин верил в возможность победы социализма в одной стране. Правые совершенно не будут уверены, что ленинский кооперативный план означал сплошную коллективизацию.

С 7 января у Ленина явное ухудшение, прервавшее систематическую работу. Лишь 10-го врачами зафиксирована короткая диктовка – на фоне начавшегося с ночи приступа:

«Стонал и корчился от боли… Лицо озабоченное, беспокойное, настроение очень плохое».

Днем, когда состояние улучшилось, настоял на двухминутной диктовке, несмотря на возражения Кожевникова. О чем диктовал – неизвестно. Официально – 9 января «Ленин диктует статью “Что нам делать с Рабкрином?”».

Жизнь между тем продолжалась. 11 января Политбюро утвердило Ленина докладчиком по политическому отчету ЦК на предстоявшем XII съезде.

Тринадцатого января диктовки возобновляются. Похоже, работал над статьей о Рабкрине. С 16-го состояние здоровья вновь заметно улучшается, читал и диктовал. 17-го даже попросил разрешения читать газеты, но получил от врачей отказ. В эти дни Ленин диктует критические заметки по поводу прочитанных им 3-й и 4-й книг «Записок о революции» меньшевика Суханова.

«Они все называют себя марксистами, но понимают марксизм до невозможной степени педантски. Решающего в марксизме они совершенно не поняли: именно его революционной диалектики».

Крупская передаст рукопись опять-таки в мае, и она выйдет в «Правде» 30 мая под заголовком «О нашей революции».

Восемнадцатого января врачи Ленина отметили только чтение. 19–20-го – напряженная работа – продолжительное чтение и диктовки. 21-го вновь неважно чувствовал, ограничился чтением. 22 января и врачи, и секретариат (редкое совпадение) фиксировали окончание работы над статьей «Как нам реорганизовать Рабкрин». Троцкий утверждал, что и статьи о Рабкрине были направлены против Сталина, коль скоро он много лет им руководил. Однако прошел уже год, как Сталин не имел к РКИ никакого отношения. Скорее, статьи были направлены против Троцкого, поскольку именно он возражал против всей рабкриновской идеи в принципе:

«В условиях рыночного хозяйства “рабоче-крестьянская инспекция” есть абсолютнейшая и безусловнейшая чепуха, а бухгалтерия – все».

В диктовке Ленин доказывал:

«Наш госаппарат, за исключением Наркоминдела, в наибольшей степени представляет из себя пережиток старого, в наименьшей степени подвергнутого сколько-нибудь серьезным изменениям».

По существу он предложил только одно новшество: предстоявшему съезду партии выбрать 75–100 новых членов ЦКК из рабочих и крестьян, которые вместе с 300–400 служащими Рабкрина должны были создать орган совместного партийно-государственного контроля. При этом работники Рабкрина и ЦКК должны были «присутствовать в известном числе на каждом заседании Политбюро», с целью, невзирая на лица,

«следить за тем, чтобы ничей авторитет, ни Генсека, ни кого-либо из других членов ЦК, не мог помешать им сделать запрос, проверить документы и вообще добиться безусловной осведомленности и строжайшей правильности дел».

На крупную реформу государственного или партийного управления это предложение не тянуло, разве что содержало выпад в адрес Сталина как Генсека.

Но… Сахаров не поленился проверить. И этих напечатанных в ПСС слов – «ни Генсека, ни кого-либо других членов ЦК» – не обнаружил ни в архивном ленинском тексте, ни в гранках, с которыми работал Ленин, ни в опубликованной 25 января 1923 года в «Правде» статье, ни в сочинениях Ленина, выходивших до конца 1950-х годов.

Когда и кто их вписал, можно только догадываться.